Он засмеялся и сам не понял почему. Размахивая «авоськой» с продуктами он подошел к стене неподалёку и, накопив во рту побольше слюны, с огромным удовольствием, больше похожим на приступ никому уже не вредящей мести, плюнул на неровную, плохо побеленную и укрытую слоем грязной пыли стену. А уж тогда с лёгкостью на сердце пошел к калитке решетчатой.
– К Костомарову я. Только перевели в СИЗО из УВД. Камеру не знаю, – сказал он солдатику, и скоро уже стоял перед длинной решеткой, отделяющей вольных от невольных и подозвал дежурного надзирателя.
– Чё надо? – лениво приблизился к решетке старший сержант с кобурой, нанизанной на ремень.
– Я сидел здесь, – не здороваясь процедил Чалый сквозь зубы. Он знал как надо разговаривать с прислугой тюремной. – Кореша тут заимел из ваших. Старлея Маркушина. Из третьего взвода. Кликни мне его. Скажи – Чалый зовёт Серёга.
И он сунул за решетку кулак. Старший сержант прислонился боком к решетке и подставил под кулак ладонь. Чалый опустил в неё пять рублей, сложенных вчетверо и сержант ушел.
– Порядки старые. Жизнь прогрессирует, а местами ни хрена не меняется. – Чалый шмыгнул носом и отошел к стене. Ждал недолго. Сбоку открылась тяжела дверь и объявился в коридоре старлей Гена Маркушин. Подошел, обнял Чалого. Серёга тоже его стиснул радостно.
– А капитана так и не дали? – похлопал Генку по плечу Чалый. – Жлобы в вашем ГУИНе сплошные. Ты ж давно заслужил.
– Да я, Серёга, тут одного босяка два года назад помял крепко. Он тут, сука, барыжил внаглянку. Марафет ему передавали через одного нашего. Да ладно, хрен бы с ней, с «дурью». Шаби сам, травись, твоё дело. Так он тут, мля, торговую сеть раскинул как на воле. Лавешки стриг с фраеров и жил не хуже смотрящего. Ну, я его попросил по-людски сперва. Так он меня, борзота, дурканул, как ефрейтора с вышки. Пообещал, что лавку прикроет, а сам просто способ торговли поменял. Простые честные фраера с тоски-то на марафет подсели. Даже те, у кого срок год всего. Это ж калеки, считай. С кичи откинешься, а марафет уже не бросишь. И живи потом, майся из-за козла этого. Ну, я его и помял как надо. Мне строгач, отпуска лишили и звание придержали. Во, мля! Пытался бродяг неопытных от анаши упасти. Хорошее хотел дело сделать.
Генка Маркушин легонько матюгнулся и улыбнулся.
– Да ништяк всё. Получу ещё. Ты-то сам как? Где? Что делаешь? По одёжке вижу – где-то в хорошем месте маза идет у тебя. Да?
– На целине. Тракторист в совхозе Корчагина. Передовик, бляха! Ну и как бы пастух у пацанов наших. Типа бугор, – заржал Чалый. Оглянулся: не слышал ли кто его дурацкого смеха. Нет. Люди своим заняты были. С сидельцами разговаривали через прутья чугунные.
– А чего пришел-то? – Спросил Генка Маркушин, взводный командир.
– Ну, вот передачку отдай Костомарову. Знаешь его?
– Знаю, – старлей взял авоську. – Он в СИЗО. Камера номер девять. Суда ждёт.
– А чё ему корячится? Как следаки дело подписали? Под какую статью? Не в курсе? – взял его Серёга за пуговицу. – Гаденыш ещё тот. Чуть меня и директора за собой не потащил. Еле увернулись.
– Да знаю я всё. Дело читал. Наш взвод эту камеру держит тоже. Ты что, меня позвал, чтобы я ему передачку отнёс? – улыбнулся Генка.
– Ты отнеси. Привет от Чалого и от директора передай. И узнай, главное, по какой статье его прокатили. И суд когда. А потом и поговорим.
– Какой базар!? – сказал старлей и ушел, размахивая авоськой.– Щас. Пять минут и я обратно буду.
Чалый в киоске рядом с магазином «Советский спорт» купил и развернул, читать начал. Только первые строчки прочел, быстрым шагом подошел Маркушин Генка с пустой «авоськой».
– Он тебя видеть хочет. Его выведут через пять минут. А статья у него двадцать вторая по УК пятьдесят девятого года КазССР. Исключительная мера наказания за особо тяжкое. Два трупа. Вышка, короче. Суд девятого августа.
– Чалый! – крикнул из-за решетки знакомый голос.
Серёга увидел Костомарова. Узнал, но с трудом. За прутья держался обеими руками худой мужик, плохо побритый, с серым лицом и тусклыми глазами.