– Насчет соляры вы тоже не волнуйтесь, – шел с ним рядом Самохин Вова, агроном. – Федор Иваныч дал в кредит ещё пятнадцать тонн к нашим двадцати. Так что, всё оружие в руках. Заряжай-стреляй!
Пока Данилкин говорил простые, смешанные с патетическими слова, настраивающие на безупречный труд, сбоку к нему подобрался потихоньку Серёга Чалый. Дождался пока директор произнесёт магическую последнюю фразу «Вперёд, орлы! С нами Бог и КПСС!», после которой все завели движки, надымили на площади – хоть противогаз надевай, да разъехались по своим клеткам.
– Тебе, Гриша, Самохин ничего не говорил про дороги на ток? И на центральную трассу, по которой сразу в город свозить зерно будем? Наши склады столько не примут. На улице пшеницу тоже долго буртовать нельзя. Дожди могут выскочить неожиданно. Так что, на городской элеватор прямиком должна каждая вторая машина уходить.
– А что дороги? Сухо вроде, – Данилкин вопроса такого не ждал.
– Садимся в твою «волгу» и едем смотреть стёжки-дорожки.
Чалый бегал до этого. Мужиков собирал. Мокрые были у него и волосы, и рубаха на спине.
Прыгнули они в красивую машину и на скорости рванули вокруг полей, а потом до тока, и от него – к трассе.
Осень пришла дружелюбная. Тёплая, светлая. Небо голубое, высокое как летом, а под ним золото. Если прищуриться, то колосьев не увидишь, а в глазах будет отражаться невероятных размеров золотой слиток, ценнее которого могла быть только сама жизнь крестьянская. Поскольку именно она, сложенная из тысяч отдельных, простых незамысловатых жизней, слиток этот благородный, самый нужный всем людям, и отлила. С зимы, считай, начала его лить и вот только к поре, когда начинает трава жухнуть, закончила. Отлила драгоценность. Говорят, что на настоящее золото в слитках нельзя глядеть долго. Глаза будут болеть и рассудок смутится. На золото колосьев, стоящих миллионами перед любым, кто пришел на поле, смотри, сколько вытерпишь. Кроме света бледной с переливами охры, матового и тёплого, доброго, ничего не излучает колос хлебный. И никакой неприятности глазам, а душе с разумом – только радость. Невыразимая не то, чтобы словами, а даже и симфонией классической, Шостаковичем, допустим, написанной. Глядел Данилкин в окно машины на щедрый плод земли и сил людских молча, без улыбки. Потому, что слёзы наворачивались, неуместные в присутствии сурового мужика Чалого, для которого мужская слеза – глупость несуразная, бессмыслица и стыд-позор.
Но Данилкину, директору действительно хотелось плакать. Может от радости, которую несёт в себе золотое пшеничное море. Может от грусти, таящейся в мыслях о будущем, изменений в котором Данилкин уже совсем почему-то не хотел.
– Стоп. Приехали, – Серёга резко затормозил, скинув всю пыль от задних колес на капот и переднее стекло. – Пойдём походим. Вот тебе типичный участок дорог наших. Пройдем метров пятьсот и ты, Ильич, поймёшь, что такой урожай, который мы сегодня получили, возить по этим дорогам – преступление. Хоть какой полог накрывай, а процентов двадцать растрясётся на колдобинах и сожрут наше богатство мыши с сусликами. Но мы же теперь приписывать ничего не будем, да, Ильич? Реального зерна тут сейчас – на три плана. Не жалко, если рассыплем в пыль третью часть?
– Бляха, мать твою! – пройдя сто метров, тихо сказал Данилкин. – А Самохин, агроном долбаный, где глаза свои потерял? Он не видел ухабы эти, что ли? Или ему по хрену? Он же арендованный. Срок у нас мотает. Чужие это для него и поля, и дороги.
– Не…Вова молодец. Не гони на него, – Чалый наступил левой ногой в яму и правую пришлось в колене согнуть. – Он своё дело на пятёрку с плюсом сделал. А это, Гриша, наш с тобой прострел. Я ж помощник твой? Или не я? Так вот если я, то дай мне по башке. Это мне надо было сшурупить в июне ещё. Когда сухо стало и ямки все закрепились на земле. Блин!
– И чего теперь нам делать? – ахнул Данилкин, директор. – Уборку задерживать нельзя. Мы и так за десять дней не сладим с таким урожаем.
– У нас три грейдера. Ну, к трактору одно лезвие приспособим. Есть одно за кузней. Четыре будет, – Чалый смотрел в небо и прикидывал. – Чтобы сегодня до утра дороги выгладить, надо ещё пять лезвий. Где взять? Где, бляха, их брать?
Данилкин пошел в машину, достал рацию.
– Самохин! Самохин! Данилкин на частоте. Ответь. Приём.
– Я Самохин, – проскрипела рация.
– В «Альбатросе» сколько грейдерных машин?
– Девять, – крикнул Вова, агроном.
– Пять штук на два дня выпросишь у Дутова? Горим. Дороги в ямах. Потеряем зерна – страшно сказать сколько. Гладить надо все дороги прямо сейчас.