Алипов от души засмеялся.
– Корчагинские работяги утонут скоро в море самогона своего с расстройства. Если кто-то из них, пробивной и отчаянный, не доползёт до верхов Минсельхоза СССР или до кого-нибудь очень большого из ЦК КПСС. А и доползёт, достучится, то пусть ещё сумеет вдолбить там, что по восемьдесят пудов с гектара можно собрать где-то под Челябинском, а в тульских краях, может, и по сто. Но в солонцовой степи кустанайской с их глубокой отвальной пашни всё, что надо давно выдуло пыльными бурями. Тут даже старик Хоттабыч не наколдует больше двадцати пудов при очень счастливых обстоятельствах. Когда и дождей полно, и солнца, и удобрения внесли те, какие надо, и волосок свой Хоттабыч этот выдернул правильно. Поменять бы к чёртовой матери негожую тут агротехнику, убрать обнаглевшего директора и бесправного агронома.
– Агронома ихнего именно ножом в горло и сняли с должности, а не по пьянке закололи или из ревности, – сказал Дутов хмуро. – Значит, нашли замену. Покойник слишком много писал жалоб на Гришу в Минсельхоз, в Управление, в обком. Гроб себе заказал давно уже. Если бы кто-то вник в жалобы – не видать Данилкину кресла, на которое он пыжится перепрыгнуть со своего стула. Но больно уж грязно убрали мужика. Некрасиво.
Вот после этих слов как раз и остановилась «Волга» директора Данилкина Григория Ильича. Секунда в секунду приехал. Вышел, обнял гостей по очереди, руки крепко пожал. Спасибо сказал за то, что нашли время заехать. И пошли они на второй этаж, где девушки из столовой час назад стол в кабинете накрыли «королевский», а мужики разукрасили кабинет флагами, портретами членов Политбюро и пучками больших колосьев пшеницы, неизвестно с чьей помощью выросшие в корчагинском совхозе.
Праздновали братья по труду до позднего вечера, хорошенько выпили, закусили, да поговорили о делах своих и на более весёлые темы. Про охоту, рыбалку, девочек из «Альбатроса» и прекрасную баньку из осинового дерева. Там уговорились и встретиться перед Новым годом. Отдохнуть от забот да грехи смыть, которых на каждого налипло не по одному килограмму. Посидели так, отметили кроме праздников и факт дружбы прочной и долговечной. На том и разошлись.
***
Двадцать седьмого ноября вечером, в разгар сильнейшего снегопада с ветерком отпустили из милиции Серёгу Чалого. Поскольку виновности его не нашли в убийстве. Малович за это время опросил всех и узнал, что после того как Серёга разместил на кровати агронома Стаценко и пошел затаскивать в дом Игорька Артемьева, агроном ещё часа полтора пел песни и матерился, что ночью тихой слышно было всему посёлку. А Чалый прямиком от Игорька ушел домой и больше не появлялся. Это подтвердил сторож конторы, который в тулупе ходил вокруг неё и мимо дома Чалого. Отсидел Серёга три недели с хвостом, а за это время капитан Малович и Артемьева Игорька добросовестно вывернул наизнанку, и Толяна Кравчука заодно, а потом и Свириденко Михася, механизатора, который проткнул себя лежащей кольями вверх бороной.
– Свириденко,– доложил капитану начальник МТС, – пьян был в дымину, зигзагами шел в нужник за кузню и рухнул на борону, после чего из него вытекло стакана три крови. Он жутко орал и просил отвезти его в больницу. Что и было сделано
Там врач Ипатов, тоже подозреваемый, привел его раны в порядок и просидел рядом весь день.
– В ночь убийства Ипатов с двумя медсёстрами до утра принимал тяжелые роды у трактористки Закревской, – сообщил её муж, торчавший безвылазно в коридоре, и родители молодой мамы, прилетевшие на важнейшее в их жизни событие аж из Тамбова.
И оставалось капитану чесать во лбу и избавляться от озадаченности. Никто из подозреваемых, прояснил он, зарезать агронома не мог. Артемьев начал самостоятельно передвигаться только через день после убойной пьянки и травм, которых наловил в драке от агронома. Кравчук Толян той ночью был в гостях у продавщицы кустанайского универмага Натальи. Это подтвердили все её соседи. «Москвич» его желтый знали все в двухэтажном доме. Он ставил его всегда во дворе под окнами. А ночью он пел песни, пил с ней на балконе коньяк, после чего они почти до утра мешали всем спать, поскольку кровать у Натальи была старая, имела штук двадцать ржавых пружин и скрипела очень противно, громко и долго.
– Интересное убийство, – говорил капитан Малович напарнику Тихонову.
– Интересное, – соглашался старлей.
– И вот поэтому сдаётся мне, что правы были французы, когда впервые сказали «шерше ля фам»,– Малович чуял нутром правильную версию и только потом её выговаривал.