Алипова повернулась и посмотрела с ужасом в глазах на бордово-фиолетовую полосу, вдавленную в шею мужа. Она глядела, не мигая, на полосу эту и на щеки мужа, по которым медленно стекали крупные прозрачные слёзы.
– В петлю он полез от безысходности, – Дутов поднялся и пошел к двери. – Дурь прошла давно, совесть вернулась. А любовь к тебе и не уходила никуда. То, что с ним произошло давно уже – это было помутнение рассудка. Бывает такое у мужиков после сорока. Перемена гормонального состава. Бес в ребро. И я тебе скажу. Наталья, нет таких мужиков, которые бы через беду эту не прошли. Вот я перед тобой стою. Такой же. Совхозных наших повспоминай. Прекрасные семьи, пример для подражания, трескались, когда мужику переваливало чуток за сорок. Все под чужие юбки улетали. Но! Но это дурман. Наваждение. Игорь тебя любит. Семью любит. И беда та стряслась с ним по воле дьявольской. Гормон встряхнулся. А он сильнее разума. Но муж твой любит только тебя и детей. Если ты не веришь мне – считай, что разговора этого не было, но мы с тобой больше не знакомы. Как люди с разных концов Земли.
И Дутов вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.
– Да ты сядь, – Наталья поднесла натурально плачущему Игорю Сергеевичу стул. – Вот же, Федя! Ему бы священником работать, грехи отпускать.
Она присела, обняла его за колени, подняла голову и долго смотрела мужу в покрасневшие глаза.
– Люблю тебя. Всегда любила и буду любить. Федор прав. Вышел ты тогда из разума. А потом и я. Чуть не померли все с горя. Идиоты. Детей чуть было по миру не пустили.
– Простишь? – тихо спросил Алипов Игорь.
– Уже, – так же тихо ответила Наталья.– И не потому, что Дутов попросил. Я сама решила. Мне без тебя нет жизни.
– А я без тебя тоже не жилец, – Игорь Сергеевич наклонился и прижал лицо её к щеке. Так они сидели долго. Так, прижавшись тесно, и перелили они друг в друга и любовь не пропавшую, и прекрасную память о замечательной прошлой жизни.
И это было неожиданным, внезапным, немного несуразным и сумбурным, но всё же – чудом возвращения искренних чувств любви и потребности друг в друге.
***
Тринадцатого сентября Софья Максимовна разбудила Данилкина в семь. Рассвет только-только перелился в полноценное утро. Растолкала и рядом села.
– Мне сон был, Гриша, – прошептала Соня. – Маму свою, покойницу видела. Она пришла с цветами. Дает мне и говорит: «Григорию цветы отдай. У него праздник сегодня!» Я ей говорю, что нет, мол, праздника никакого. У него же в феврале день рождения. А она отдала мне букет, не помню каких цветов, сказала, что как раз сегодня у Григория день радостного обновления и ушла. Растаяла. Вставай. Иди на работу. Мама, покойница, в последний раз приходила, когда ты умирал. Помнишь, в шестидесятом тебя током чуть не сожгло на МТМ? Ты помогал электрикам от трассы линию тянуть и у тебя перчатки резиновые порвались. Пять дней Ипатов тебя у смерти отнимал. А потом мама пришла ночью во сне. Она мне приказала, чтобы я шла к тебе
и на ухо прошептала: «Беда, в прах рассыпься!» Я пошла. Пошептала. Через день ты поднялся, через неделю на работу пошел. А Ипатов, врач, говорил сам, что шансов практически никаких. Иди на работу сейчас, Григорий. Мама, царствие ей небесное, никогда не является почем зря.
Данилкин выпил чаю с плюшкой и в восемь уже сидел за столом. Полистал газету позавчерашнюю, закурил и вздрогнул от неожиданной трели красного телефона с гербом СССР под диском.
– Григорий Ильич, это помощник первого секретаря Колыванов. Здравствуй. – Здравствуйте. Сергей Васильевич, – солидным голосом ответил Данилкин.
– Пятнадцатого в одиннадцать ноль-ноль тебе надо быть в приёмной Андрея Михайловича. В одиннадцать десять до одиннадцати тридцати у тебя собеседование с Первым по поводу вступления в должность заведующего организационным отделом обкома партии. Всё понял? Не опаздывай. Привет семье.
Колыванов положил трубку. Данилкин долго ещё слушал короткие гудки. Хоть и был в общем-то готов к этому сообщению, но всё равно оторопел. Жизнь начала меняться уже не в воображении, а в совершенно реальной действительности. Ещё год назад сила радости подбросила бы Григория Ильича до потолка. Но вот сейчас не наблюдал он в себе ни чувства победы над призрачной и почти фантастической целью, ни радости вообще. И пока с ходу не мог разобраться – почему.