– Привет, Кирилл, – подал он руку.
– Привет, Игорь, – Мостовой руку пожал и облокотился о перила.
– Она меня любит. Не шалава она. Сказать тебе боится, – Алипов потер рукой подбородок.
– А ты? – Кирюха помрачнел и глаза опустил.
– Так вот в том и гадство всё, что я её тоже, – Игорь Сергеевич Алипов рукой на сердце показал. – Не хочешь – не верь. Пять лет уже я её у тебя ворую. Самому тошно. Но это трусость. Понимаю. Надо было давно тебе сказать.
– А жена что твоя? – Мостовой глянул в глаза агроному.
– Знает. Сказали ей. Глаз тут много. Я же сюда её привожу.
– Понял. Любите, значит, – Кирюхе легче стало. Почему – не понял сразу-то.
– Ну, так выходит. Извини, Киря. Бывает, оказывается, и так, – Игорь подошел к Мостовому вплотную. – Надо решать как-то. Хорошо, что ты приехал. Сам бы я не смог. Да и Валентина не сможет. Решай сам. Но бросить её я не смогу.
– А когда познакомились-то? – вдруг спросил Кирюха Мостовой.
– Да весной ещё. Она тогда в город ехала. На остановке автобус ждала. А я мимо остановки ехал. Тоже в город. Она руку подняла. Я её взял. По дороге разговорились и… – Алипов замолчал. – Слушай, ну давай я не буду тебе дальше рассказывать. Клянусь, не назло тебе я её полюбил. И она меня. Не хочу я тебе зла. Но вот вышло так. Что делать будем?
– Я её, понимаешь, сам люблю. А вот она – нет. И не любила никогда. Я раньше тихий был, покладистый. Зарабатывал много. Ну, она за меня и спряталась, – Кирилл подал Игорю руку. – Спасибо за честность. Обиды нет на тебя. Я с ней поговорю и мы всё решим. Обоюдная любовь важнее, чем однобокая. Ладно, работать мне надо.
– Подбираете на зиму? Много осталось?– Алипов руку пожал.
– Да управимся дня за три ещё,– Кирилл повернулся и пошел к двери.– Давай. Раз любишь – не бросай её, не обидь никак.
– Извини, браток, – услышал Мостовой последние слова Алипова перед тем как хлопнула позади дверь.
Валечка Савостьянов вопросов не задавал и они очень быстро доехали до нужной клетки. Кирилл взял у конца поля мешок, поправил шапку и глазами выхватил пустое место, где никто не полз на коленях.
– Да, туда иди, – крикнул ему Чалый издали. – Там Нинка с заправки работала. У неё кровь носом пошла и вырвало её. Упала и не дышит. Еле откачали втроем с бабами. Вовка Кокорев в кабине её вместе с Ипатовым в больничку увез. Откачают. Нормально будет всё. Ипатов сам сказал так.
– Сучья жизнь, – ответил ему невпопад Кирюха и почти бегом подбежал к пустой полосе, на которой и пятно крови не затоптал никто, а рвота застыла и напоминала неизвестное науке животное, замерзшее почти на бегу под ветром с севера и двадцатиградусным холодом. – Ну, погнали.
И он остервенело пополз, накручивая на палец колосья, кидая их в мешок и матерясь вполголоса. Жутко и гадко. Так же как было у него на душе.
Три следующих дня ничем не отличались от двух предыдущих. Комбайны скидывали снег и оголяли на клетках новые места с колосками. На току возле ворот склада стояли два комбайна с полной навеской для обмолота. Из мешков, привезённых с поля, конторские служащие да сами комбайнеры закидывали колоски на транспортер под две загребающие лопатки и колоски уходили в бункер. Ссыпалось зерно прямо на расчищенный асфальт. Его снова засыпали в мешки и несли в ворота склада, где высыпали на растущий бурт, который постоянно перемешивали шестеро рядовых работников конторы, да ещё Данилкин, директор, плюс парторг и председатель совхозного профсоюза. На пятый день к вечеру все двенадцать грузовиков привезли последнее. Больше на полях ничего не осталось. Плановики конторские очень скрупулёзно взвесили всё, и выходило у них, что на каждого работающего в совхозе сухого зерна будет центнера по полтора. Ну, ещё килограммов по двести выйдет на остальных в семье.
– Зерном отдавать не будем, – потер руки директор Данилкин. – Чего народу мытариться потом с помолом? Молоть будет совхоз. Хлеб печь будет совхоз. Даже если каждый станет в день съедать по целой булке, то хлеба хватит до следующего первого раннего урожая. Это хорошо!
– Решение правильное, Григорий Ильич! – заключил парторг Алпатов. Он достал блокнот и что-то стал писать заложенным в обложку огрызком карандаша. – Государству, получается, мы сдали двадцать три тысячи тонн, а на собственные нужды поверх того взяли целых двадцать процентов почти.
– Хватит вполне, – уверенно сказал счетовод-экономист Костомаров.