Человек, написавший в «Ареопагитике», что он не умеет восхвалять смиренную, «ускользающую» добродетель, в этом стихотворении не желает погружаться в священную тишину. Звук — не просто звук, а громкий шум — наполняет готическое призывание небес на грешную землю.
Для Неда Уорда в аббатстве словно звучала музыка, предвещавшая небесное блаженство. Как и его рассказчик, деревенский житель, прибывший в город и восхищающийся архитектурой и древностью здания, Уорд сам поражался и восторгался, а когда колокол зазвонил к вечерне и открылись хоры, восторг сменился благоговением:
Наши души приобщались к божественной гармонии музыки, вознесшейся над повседневностью веры; небесное начало этой музыки имеет огромное влияние на кающееся сердце, оно усиливает наш пыл, направляет расстроенное воображение, отводит от горестных мыслей и дарует человеку ощущение Божественного всеприсутствия, познав которое, он готов будет воспринять небесное утешение.
(«Удобная форма раскаяния», — скажем мы, тем паче что автор продолжает: «Когда наши души отдохнут от этого духовного подвига…»)
Маколей называл аббатство «храмом тишины». Эдмунда Берка пугала «священная тишина» собора; в таком огромном здании, самом большом в городе, тишина казалась почти ощутимой и даже доставляла удовольствие абсолютным отсутствием звука. Вашингтон Ирвинг ощущал приятную меланхолию: «Нигде не испытываешь такого глубокого чувства одиночества, как здесь, когда ступаешь по тихой и пустынной церкви, которая ранее служила сценой для многолюдных и пышных церемоний». Впрочем, Ирвинг не говорит об абсолютной тишине, хотя и называет аббатство «вместилищем безмолвия», которое удерживает звуки внутри своих стен, — а звуки достигают слуха практически отовсюду, Ирвинг противопоставляет «мрачные своды и тихие боковые нефы» мирским сплетням, проникающим в религиозное пространство, «звукам “бытия”», громыханию проезжающего мимо экипажа, голосам толпы и «негромкому радостному смеху». Церковные стены кажутся одновременно прочными и тонкими, как бумага, — как граница между жизнью и смертью. Насколько сегодняшнее аббатство с толпами туристов отличается от того аббатства, которое описывал Ирвинг, рассуждавший о «странном воздействии на чувства, когда обыденная суета течет вдоль древних стен и бьется о них, точно морской прибой».
Ирвинг также писал, что собственные звуки аббатства — неотъемлемая часть его очарования. Даже тиканье часов, доносящееся из клуатров, не просто абстракция, но своего рода голос, жаждущий поведать историю о «тревогах уходящего времени, услышанную среди могил». Внутри церкви Ирвинг получал удовольствие от «отдаленного голоса священника, читающего вечернюю службу, и от едва слышного ответа хора»; он подробно рассказывает о нисходящих и восходящих звуках органа, торжественных голосах певчих — по правде сказать, впадает в банальность. Ирвингу казалось, что эта музыка не противоречит древней мрачности аббатства, гармонирует с ним. Вечерняя служба зимой — сочетание звука и неровного света в затемненных нишах, где горят тонкие свечи, а хористы словно превращаются в белые силуэты на фоне темно-коричневых дубовых опор.
Готорн утверждал, что в расцвете викторианской эпохи аббатство наполнял «шум и гам лондонской жизни, от которого не укрыться». Возможно, отчасти это объяснялось тем, что аббатство вновь стало действующим, а отчасти — «многоплановостью» собора, в котором любой мог удовлетворить собственные духовные потребности. Во время первого посещения аббатства Готорном Лондон праздновал победу при Севастополе, писатель слышал грохот артиллерийского салюта, отражавшийся от стен и словно пополнявший число «увенчанных лаврами могил». Во время следующего визита Готорн слышал звон колоколов, «шум, радость, буйное веселье; мы словно перенеслись в американский городок, где шумно празднуют 4 июля». Готорн решил, что лондонцы отмечали еще одну победу над русскими, но, как выяснилось, колокола звонили к венчанию: «В последний раз, когда я был здесь, в Вестминстере гремел ликующий голос национального триумфа, а сейчас колокола знаменовали счастливый союз двух влюбленных. Старый Вестминстер — могучий объединитель!»
Представление об аббатстве как о «могучем объединителе» и описание его голоса — голоса радости или скорби — часто встречаются в воспоминаниях: аббатство не только пробуждает эмоции, оно само чувствует и переживает, как живое существо. Участник коронации Георга VI писал: «Полагаю, это было в высшей степени прекрасно, и, по-моему, само аббатство считает так же. Арки и опоры над головой словно восторгались вместе с нами… По крайней мере я так думаю». Автором этих строк была одиннадцатилетняя принцесса Елизавета, которую в будущем ожидала собственная коронация («Конец службы оказался довольно скучным, — добавляет она, — как это часто бывает во время службы»). В 1941 году, когда бомба попала в средокрестье собора, настоятель, потерявший все свое имущество, заявил: «Когда все сказано и сделано, аббатство, которое и есть Англия, должно терпеть вместе с Англией». Как собор Святого Павла, выстоявший под бомбежками, как поврежденное крыло Букингемского дворца (по словам королевы, благодаря разрушениям «ей открылся вид на Ист-Энд»), так и израненное, но продолжавшее жить аббатство подпитывали дух нации.