Итак, все оказалось правдой. Король Ричард вместе с принцем, черт бы его побрал, Джоном; англичане, ушедшие в крестовый поход, битва при Гастингсе, случившаяся чуть больше сотни лет назад… Бейлифы, рыцари, Нормандия, королевство Английское… «Семьсот пятьдесят один год, семьсот пятьдесят один год — колоколом билось в голове Гунтера, — но почему?!. Какие силы вмешались? Ведь если судить по хроникам, сохранившимся с того, простите, с этого времени, если смотреть показания историков, которые сейчас еще не родились, а их предки носят либо кольчуги, либо холщовые крестьянские рубахи, то можно ли обнаружить единое упоминание о свалившемся с неба драконе, по имени Люфтваффе, и хозяине его Джонни? Из этого следует лишь одно: жить мне здесь ой как недолго… Нет сомнений — завтра, а то и этой ночью, меня схватят, как посланника сатаны, и вперед, на костер. Хорошо, если быстро. Могут и помучить. Инквизиторы. Проклятые…»
Вспомнилось, что инквизиции в конце двенадцатого века еще не существовало, но радости сей факт доставил немного. Не инквизиторы, так кто-нибудь другой, все равно прикончат.
Гунтер стекленеющими глазами оглядывал прочих гостей «Серебряного щита», не стесняясь изучал хозяина, наконец, его взгляд кратковременно остановился на сэре Мишеле. Рыцарь тихо сидел напротив, поглощая кислый эль, и видя, что с Джонни творится неладное, не беспокоил его. Лишь когда кружка германца показывала дно, заботливо подливал из кувшина.
…И все же сомнения оставались. Разум постепенно начинал затуманиваться пьяным маревом, но даже сквозь его пелену виделись странные, малообъяснимые несоответствия меж тем, что Гунтер знал из курса истории, и живой реальностью. В книжках эпоха крестовых походов смотрелась неприглядно: болезни, которые не умели еще толком лечить, а то и вовсе до смерти залечивали; истощенные, забитые крестьяне с выпавшими зубами из-за крайне скудного питания, опустошенные бесконечными воинами деревни; тощие заморенные непосильной работой на барских полях лошаденки, от которых остались одни кости с натянутой на них кожей; толпы нищих, прокаженных и жутковатых калек на дорогах…
Это не двенадцатый век! Здесь все наоборот! Где гордые рыцари в посеребренных доспехах на могучих конях, где прикрытые гнилой соломой развалюхи и меченые оспой грязные дети, скрюченные, роющиеся в помойной яме в поисках более-менее съедобных отбросов? Первый же встреченный рыцарь — в ржавой продранной кольчуге да лохмотьях, без меча, лошади и без шлема. Нет, шлем есть — пехотная каска германской армии образца 1935 года. С государственным гербом Третьей Германской Империи и партийным знаком НСДАП, вошедшим в этот герб.
Бред. Господи, ну почему в Нормандии двенадцатого века эти вот «забитые крестьяне» своими довольными сытыми физиономиями да телосложением, какое не у всякого спортсмена увидишь, напоминают бравых инструкторов «Гитлерюгенда», что мелькают (мелькали…) едва не в каждом выпуске «Вохеншау»?.. Отчего те два красавца, вон, через стол, одетые в крашеную луком холстину, ничуть не напоминают о «мрачном средневековье» и прочих инквизициях с крестоносцами, но смотрятся обыкновенными, нормальными людьми, зашедшими в придорожный трактир пива выпить (а пиво тут поганое, кстати. Не умеют в двенадцатом веке пиво варить…) да о делах своих средневековых побеседовать? А у сэра, как его?.. Мишеля?.. все зубы на месте, кроме нижнего клыка, но и тот не от плохой пищи выпал, а явно в драке потерян. Какой же это рыцарь, коли не мечом а кулаками дерется?..
Гунтер, дотянувшись, пихнул сэра Мишеля кулаком в плечо, отвлекая, надо полагать, от мыслей о вечном.
— Эй, Мишель, сэр… — язык у германца уже заметно заплетался, — Слушай, ты ж еще… ну, молодой, да?
— Взрослый я! — повысил голос нормандец, по привычке шаря там, где должна находится рукоять меча. Изрядно поднабравшись, сэр Мишель снова приобрел свою обычную воинственность. — Между прочим, сэр Клайв Кип… Кимптон, из Англии, один мой знакомый, в первый поход в одиннадцать лет пошел. А я его почти на семь лет сейчас старше!
«Верно, — скользнула у Гунтера мысль, — во всех книжках было написано, будто в начале второго тысячелетия умирали молодыми по нашим меркам, но и взрослели тоже не как в двадцатом веке, а значительно раньше…»
— Я не о том, — помотал головой Гунтер, — Ты, по моим понятиям, на самом деле молодой. И уже рыцарь. Как успел?
— Посвятили, опоясали… — неожиданно смешавшись, буркнул сэр Мишель, — старая история, неинтересная вовсе…
— Расскажи, — пьяно потребовал германец, сгибая шею.
— Потом, — еще более хмуро отрезал рыцарь. — Слушай, у тебя деньги остались?
Гунтер порылся в карманах, выгреб на стол все что было, включая ордена Курта Мюллера. Сэр Мишель нагнулся, почти лег на стол животом, и принялся выбирать пальцем из кучи немногие серебряные монеты. Набралось десять марок. Пять монеток по две.
Пару штук рыцарь вернул Гунтеру, остальные же сгреб в ладонь и кликнул трактирщика.
— Эй, Уилли! Еще монета за эль прямо сейчас, а две за ночлег и выпивку с едой завтра утром!
Рыжий англосакс подозрительно принял деньги, едва слышно рыкнул себе под нос неразборчивое, но явно крепкое словечко, и забрав пустой кувшин вскоре вернул его полным.
— Вы, ваша милость, с… другом своим, на сеновале устраивайтесь, ночевать-то, — нахмурившись сказал Уилл Боул, отирая залитые элем руки о рубаху. — Ночи нынче теплые, да и на сене спать куда приятнее, чем на лавке, в духоте…
— Пойдет, — рыгнул сэр Мишель, — прости Уилл, нечаянно вышло.
Англичанин, скрывая в усах улыбку, отошел. Наплевав на удивленно-непонимающие взгляды хозяина и гостей «Серебряного щита», рыцарь подхватил задремавшего прямо на столе Гунтера, перебросил его руку себе на плечо и, не слушая протестующих стонов, потащил германца к сараю, в котором Уилли хранил сено для своих коров. Автомат, свалившийся с плеча повелителя дракона, рыцарь надел себе на шею, догадываясь, что вещь это нужная, раз драконий повелитель взял ее с собой.
После душного, пропитанного пивным духом, гарью и потом воздуха трактира, сэр Мишель с наслаждением, полной грудью вдохнул свежей вечерней прохлады. Из-под двери мелькнула маленькая серая тень, и узкое кошачье тельце, стремительно метнувшись вдоль стены, юркнуло под бревна.
— Тьфу, нечистая, — прошептал сэр Мишель и, устроив тяжелую непослушную голову германца у себя на плече, чтобы не падала и не болталась, пошел через притихший двор к сараю, стараясь не сбиться с пути, не запнуться и не уронить Гунтера, так как был и сам навеселе, с нетвердыми ногами и блуждающим взглядом.
Даже по меркам сэра Мишеля Гунтер выпил слишком много…
«Господь и все святые, ну что ж он так убивается-то? — думал нормандец, втаскивая почти бесчувственное тело нового знакомого в низкую дверь сеновала. — Пускай дракон болен, или этого… во, бензьину нет, но коли хочется Джонни в Германию вернуться, так я помогу. Это недалеко вовсе, не в Святую Землю идти, рядом… Если папа денег даст, то и коня ему куплю. А вообще следует к отшельнику, отцу Колумбану, сходить. Вдруг присоветует, где можно у нас вина для дракона достать. Или сделать… Но как же в землях императора Фридриха Рыжебородого столько драконов развелось, а? Хорошо хоть прирученные, не дикие…»
Сэр Мишель свалил Гунтера на сухую, душистую траву исключительно неаккуратно. Германец приложился затылком о толстый столб, поддерживающий крышу, крепко выругался на родном языке, и открыл глаза. Через щели в бревнах пробивался розовый свет закатного солнца, в лучах плясали пылинки, где-то у припотолочных балок слышалось густое жужжание — осы, устроившие в сарае Рыжего Уилли гнездо, возвращались на ночлег. А рядом стоял нормандский рыцарь, Мишель де Фармер, сын барона Александра де Фармера.
И был это двенадцатый век.
Опьянение почему-то исчезло, осталась нехорошая головная боль, усиливавшаяся при любом движении — будто в голове находился тяжелый свинцовый шар, катавшийся в пустом черепе и ударявший о его стенки. Мерзко.