— За золотым сиянием сцены всегда скрывается грубая реальность кулис. У нас в этом семестре выставили нескольких студентов и преподавателей. Представь себе, только за то, что они не немцы! Но это полбеды, хотя многие из исключенных подавали надежды. Вообрази, ко мне явился господин из полиции, политической, кстати, и вежливо попросил прекратить переписку с Оксфордом!
— Почему? — искренне удивился Гунтер.
— Не знаю. Попросил и все. А я, между прочим, не могу нормально работать без корреспонденции с оксфордской кафедры древних языков. Доктор Джон Толкин присылал интереснейшие материалы по древнеанглийскому… Впрочем, ты его не знаешь…
— Но при чем тут Гестапо? — Гунтер вскочил и заходил вперед-назад по комнате. — Наука есть наука, зачем полицейским лезть в дела, в которых они совершенно не смыслят?
— Реальность, — пожав плечами, повторил Вальтер. — Мне дали некоторые объяснения. Понимаешь, дело в единстве нации, которым ты так восхищаешься. Сотрудник полиции сказал, что Германии не нужны услуги англичан. У нас, мол, головы лучше, чем у иностранцев. Зачем подрывать немецкую науку чужими мыслями, наверняка враждебными? Немецкая наука — для немцев, а не для англосаксов… «Если вы не прекратите переписку, могут последовать неприятности,» — вот дословная реконструкция речи моего визитера. Думай.
После этого разговора Гунтер впервые начал понимать, что Германия покатилась под уклон. Не может быть счастливой страна, в которой ученым запрещают общение с коллегами только потому, что они живут в чужой стране и не являются поклонниками Фюрера…
Внешнее же величие страны росло и преумножалось. Месяц — перестала существовать Польша. Две недели — Голландия. Неделя — Норвегия. Сорок дней — Франция. Щелк-щелк, не страны, а лесные орешки. И праздники, торжества, феерии… Победы. Война.
Снова в мире установился стереотип при слове «немцы» — злобные личности в медвежьих шкурах, рогатых шлемах и с боевыми топорами. И поют «Хорста Весселя».
Мрачная картинка…
Гунтер позднее начал все чаще замечать вещи, названные отцом «грубой реальностью кулис», но по привычке относил закрытие еврейских магазинов, высылку за границу писателей или патологическую нелюбовь партии к Церкви обычными недоразумениями или же самовольными действиями мелких руководителей. Но едва лишь двигатель семьдесят седьмой машины начинал утробно фыркать, а рука ложилась на штурвал — все несуразности моментально забывались. Он же воюет против настоящих врагов, у них такое же оружие, а думать, зачем и почему поляки, французы или голландцы стали теперь врагами, времени не оставалось. Пусть эти трудности разрешают политики. Армия должна выполнять приказ и оставаться вне берлинских дрязг и идеологических перлов. Рейхсвер всегда был вне политики. Поэтому-то, кстати, Гунтер отклонил однажды предложение вступить в НСДАП — что он забыл в партии? Никаких репрессий, впрочем, не последовало — чиновник, наведавшийся в первую эскадру, отнесся к решению Гунтера и многих других офицеров с пониманием. Сказал только, что рано или поздно время для этого придет…
«Для меня оно не придет никогда, — решил Гунтер после прогулки по Варшаве и беседы в поезде со служащим „исправительного лагеря“. — Эта партия не для меня. Надо будет рассказать все отцу, пусть посоветует, как быть дальше.»
Отцу, конечно, досталось больше всего. Отпуск — событие вроде бы радостное, особенно когда приезжаешь домой не просто издалека, а самой настоящей войны. Но Гунтер явился в Райхерт в самом отвратительном настроении. Вальтер за ужином попытался выяснить, в чем дело и отчего сын дуется на весь мир, включая любящих родителей, однако добиться ничего не сумел — Гунтер отвечал односложно, со злостью в голосе, а потом вовсе отправился спать, не дождавшись десерта. И даже рявкнул на служанку без всякого повода, отчего деревенская девушка, нанятая для работы по дому, едва не расплакалась.
Райхерт-старший поначалу объяснял странное поведение сына простой усталостью и не придал вечерней выходке особого значения. Отоспится, отдохнет и придет в себя, не впервой. Следующим днем обстановка осложнилась — Гунтер не вышел к завтраку, приказав принести еду наверх, в свою комнату, а днем, взяв из бара пару бутылок наваррского бренди, попросту напился. Дальнейшие два дня отпуска сопровождались планомерным и тщательным истреблением имевшихся в доме запасов спиртного и почти полным затворничеством. Гунтер даже не выходил гулять, а от предложения отца плюнуть на все трудности, и, взяв лошадей, съездить поохотиться, отказался довольно грубо. Мама не знала, что и думать — может, у Гунтера неприятности по службе? Нет, скорее наоборот — за какую-то непонятную, но явно героическую историю, случившуюся во время польской компании, его даже наградили железным крестом, а разве станут давать такую награду провинившемуся? Или здесь замешана женщина? Тоже отпадает, у него нет постоянной подруги после расставания с Хелен, с которой Гунтер дружил в последний год учебы в летной школе. Тогда в чем дело?
Все оказалось просто и сложно одновременно. Просто — оттого, что Гунтеру следовало бы забыть обо всех трудностях или постараться не обращать на них внимания. Ведь в действительности все выглядело вполне нормально: у него есть любимая и интересная работа, за которую (немаловажная, кстати, деталь) хорошо платят, есть свой дом, родители, начальство, наконец, ценит… Так подумать — все, необходимое человеку для спокойной жизни, в наличии, и нет поводов убиваться неизвестно почему. Но вот тут-то и появлялись сложности, по мнению Гунтера, напрочь неразрешимые. Даже если позабыть о состоянии дел в стране (А, черт побери, разве не все в порядке? Люди хорошо живут, никто не голодает, как десять лет назад, твердая экономика, победоносная война, опять же…), то все одно окружающее предстает в самом черном свете. Уныние, безусловно, грех — стоит ли забывать об этом доброму католику? — но как не впасть в уныние, когда жизнь откровенно не удалась?
Да, служба, дом, деньги, наконец, есть и с избытком! Только каким дерьмом все это кажется, когда отсутствует душевный покой, когда вокруг нет ни одного человека, которому можно просто исповедоваться во всем, просто искренне поговорить, когда нет близкой души? Когда нет вообще никого, в ком можно быть уверенным до конца?!
У Гунтера никогда не было друзей и он никогда никого не любил. Приятелей, подружек — пруд пруди. Настоящих друзей не было, да теперь, наверное, и не будет уже. Гунтер окончательно потерял веру в людей. Несколько раз, считая, что он нашел друга, Гунтер открывал этому человеку все закоулки и тайники своей души, но всякий раз оказывалось, что никому нет до него никакого дела. Им либо просто пользовались, а потом отбрасывали, когда надобность в совместной работе или услугах отпадала, либо прямо говорили: «Прости, но у меня свои проблемы, и они прежде всего…» Ожегшись несколько раз, Гунтер понял: люди злы, себялюбивы и жадны. Все до единого. Особенно женщины — не зря некогда считали, будто женщина исчадие сатаны и первопричина греха.
Словом, Гунтер изводил себя напрасно. Именно многочисленное наслоение дурных впечатлений (хорошие почему-то быстро забывались…), переживания из-за своих, в принципе-то совсем несущественных и мелких неудач, да общее состояние дел в окружавшем его мире и вызвали первый в жизни запой. За несколько дней начала отпуска Гунтер выпил, как потом было из интереса подсчитано, два с половиной ведра бренди и коньяку.
До белой горячки, слава Богу, дело не дошло, молодой организм успешно сопротивлялся вливаемому в него огромному количеству спиртного, но, когда Вальтер фон Райхерт на четвертое утро вошел в комнату сына с решительным намерением положить конец творящемуся безобразию, то с трудом узнал любимого отпрыска. Доблестный офицер германской армии возлежал на кровати, окруженный пустыми бутылками, бессмысленно пялился в потолок и вполголоса напевал: «Deutshland, Deutshland uberalles». Не брился Гунтер с самого приезда и теперь зарос рыжей щетиной, глаза были обведены коричневатыми кругами, а голос изрядно охрип.