Разговор о войне на том и закончился, но, не будь отца, она, по отсутствию интереса, не стала бы возражать и, следовательно, осталась бы в его представлении единомышленницей.
Но и в тот раз все закончилось вполне благополучно, и когда они на прощание устало целовались, ему показалось, что они какие-то очень добрые животные, вроде тюленей, тычущиеся неловко круглыми добродушными мордами.
Потом он вспомнил собственных родителей, вспомнил, что так и не собрался написать им о своей академке: не хотелось их расстраивать, но не хотелось и отказываться от такого превосходного плана. Они будут огорчены, что он потеряет год, — как можно потерять год, не умрет же он на год раньше, может быть, это будет лучший год в его жизни: это великие люди за год могут сделать что-то великое, а он не сделает великого ни там, ни здесь. Всем все равно, а ему хорошо.
Но под ложечкой засосало еще больше.
Жалко родителей, а ведь это из-за них он сделался таким полудурком: уверен, что каждый встречный честен, умен, добр, — в общем, лучше его самого. И это никак не искоренить: когда он старается видеть в людях плохое — или само начинает так видеться — это оказывается просто невыносимым: и тоска заедает, и стыд — как будто он совершил какую-то несправедливость. А может, лучше и не бороться с глупостью — пусть иной раз и обманешься, зато в промежутках между обманами поживешь в свое удовольствие: пусть лучше тебя иногда обкрадывают, чем по три раза каждую ночь вставать и проверять засовы. Хотя Марина живет, никому не веря, а с нее как с гуся вода… С детства, что ли, привыкла защищать свой интересы? А ему не от кого особенно было — никогда не было признака сомнений в родительской любви. Вот и получай теперь! А к ней что, родители плохо относились?
И вдруг — о ужас! — он почувствовал укол жалости к ней: это конец, только в злости последняя его сила, стоит ее потерять — и он рванет стоп-кран, хоть через окно выберется наружу и хоть на коленях поползет к ней, умоляя все забыть и простить его, ужас в том, что он каждому готов найти оправдание, а ей — тысячекратно, — нужно срочно, не теряя ни секунды, исколошматить эту жалость — эту проснувшуюся мерзкую глисту, истачивающую его волю, превращающую ее в труху. Ах, так ты ее жалеешь?! А она тебя жалела? А помнишь тогда на вечеринке? А помнишь в Павловске? А Панч? А Толстой и Софья Андреевна? А помнишь?.. А помнишь?.. А помнишь?..
И всосался, втянул голову кольчатый язычок, снова начала крепнуть спасительная ненависть… Уф! Отлегло от души. Что, Мариночка, скушала?
А сердце все равно екает при ее имени. Марина — ек! Марина — ек! Ну хватит себя мучить.
Интересно, как у него менялось ощущение ее имени — Марина.
Впервые услышав это имя в детстве, — у соседей родилась дочка, оказавшаяся Мариной, — он был уверен, что это один из уменьшительных вариантов имени Мария.
Окончив девятый класс, он познакомился с другой Мариной, дальней родственницей, москвичкой, студенткой филфака, боявшейся произнести хотя бы одно не многозначительное слово, необыкновенно впечатлительной и столь же необыкновенно глупой. Возможно, впрочем, что каждое из этих качеств, взятое отдельно, не было таким уж необыкновенным, а яркость и выпуклость ему придавало другое, соседнее качество.
От нее-то он и узнал, что ее имя изысканное, что она им гордится и что такое же редкое имя носила ее любимая поэтесса Цветаева (он впервые услышал о существовании такой поэтессы, и общность имен не возвысила другую Марину, а скорее принизила поэтессу).
Осмысленная речь вторую Марину прямо-таки коробила. В ее представлении все слова, относящиеся к человеческой природе, разбивались на две группы — ругательные: плоть, инстинкт, обывательщина и т. п. и хвалебные: дух (или Дух?), интеллект и проч., причем слова одной и той же группы отличались друг от друга крайне незначительно. Как тут что-нибудь поймешь! Это все равно что пользоваться арифметикой, в которой есть только два числа: плюс один и минус один. («А вдруг и мой язык слишком беден, чтобы решить, в чем смысл бытия?») Никак ей было не втолковать, что высшая духовность — альтруизм, — в основном, есть уважение к чужой плоти. (Но не от второй ли Марины он усвоил, что радоваться жизни постыдно для Духа? — лишь уныние было его достойно.)