— Когда по городской пустыне, отчаявшийся и больной, ты возвращаешься домой, и тяжелит ресницы иней, тогда — остановись на миг послушать тишину ночную: постигнешь слухом жизнь иную, которой днем ты не постиг; по-новому окинешь взглядом даль снежных улиц, дым костра, ночь, тихо ждущую утра над белым запушенным садом, и небо — книгу между книг…
Сколько раз он ни пробовал прочесть стихи вслух, — собственный голос казался бесцеремонно противным. Но бормотание было именно то, что нужно. Ощущение гармонии сделалось еще острее, хотя он не чувствовал себя отчаявшимся и больным. Однако, как и полагалось, все в стихах выступало крупнее и благороднее: даже заснеженная пустынная улица и ночная тишина, даже запушенный Ботанический сад. И во всяком случае, мир был прекрасен, — как всегда.
4
Как же после этого можно было вернуться в Ленинград? Он медленно брел к вокзалу, до которого было довольно далеко, и думал, что тогдашняя его внимательность (в сущности, он радовался и фонарям, и льдинам, и щенку) и означала освобождение, потому что в огорчении или даже озабоченности смотришь только, чтобы не налететь, не провалиться, не попасть под машину, и не помнишь, как шел и что видел. А если не помнишь — это почти все равно, что и не шел и не видел, то есть не жил. Твое Я — твоя память.
Что ж, если запоминание — жизнь, а забывание — смерть, то понятно, почему мы, когда нам хорошо, присматриваемся ко всему кругом, чтобы запомнить побольше и этим попрочнее укрепить свое Я. А когда нам плохо, — мы непроизвольно совершаем частичное самоубийство, отключая внимание и память.
Да, Марина дала ему зрение, и она же его отняла. Фауста ослепила Забота, а его — Марина. А ведь он уже прозревал, а значит и оживал, в тот, последний вечер с нею, и уже видел вовсю, когда, получив академку, вышел из института и с надеждой оглянулся, нет ли Марины на их обычном месте, — и с радостью отметил, что сердце екнуло только в самый первый миг.
А скоро он и оглядываться перестанет!
Празднуя освобождение, он устроил целую оргию внимательности, зоркости, объедаясь впечатлениями.
Тогда в первый раз после зимы он увидел чаек. Их не было раньше или он был слеп из-за непрестанных обид на Марину? Больше всего их кружилось там, где откуда-то из-под гранитной стены клубами расходилась по воде белесая муть и вода была подернута ритмически морщившейся и растягивающейся пленкой, похожей на рвоту. Словно раскачиваясь на невидимых качелях или «гигантских шагах», чайки, почти не шевеля крыльями, скользили по ветру, замирали и неслись обратно, лишь изредка увеличивая размахи и касаясь воды. Иногда они вылетали на набережную — крылатая тень бесшумно соскальзывала с парапета и, очертив дугу на тротуаре, так же бесшумно взлетала обратно и спрыгивала на воду.
Да, когда он смотрел на чаек, он жил, и когда шел по выступавшей из воды ледяной тропинке через сквер у общежития, где деревья стояли в воде, и можно было вообразить, что это Флорида, — тоже; а сейчас он снова не живет, потому что ничего не помнит и не видит. Он осмотрелся и увидел, что давно прошел мимо вокзала.
Досадуя на свою рассеянность, он все-таки, пытаясь вернуть утреннюю зоркость, посмотрел по сторонам, но все как будто только и ждало, когда он отвернется, чтобы сразу померкнуть в его памяти.
Значит, он не жил все это время, пока шел мимо вокзала, раз он ничего не помнит? Нет, мысли свои он помнит очень хорошо, а не помнит только ощущений. В чем же больше жизни — в мыслях или в ощущениях?
«Жизни» — пустое слово! Нет разницы между «живым» и «не живым». Атомы летали от начала мира, соединялись, распадались, но вот однажды соединились в такую штуку — его мозг, — которая вдруг сумела ощутить себя как целое и, по закону инерции, пожелала сохранить свое состояние. Эта штука, как паразит, уселась на вселенной и даже на его, Олеговом, организме, чтобы высасывать из них свою пищу — впечатления, а сумей она их получить помимо Олеговой плоти, — хотя бы наркотиками или бредом, — пусть тогда плоть проваливается ко всем чертям, и весь мир с ней заодно. Вот эта штука нахально и называет жизнью только такие сочетания атомов, которые чем-то напоминают ей ее собственное существование. А объективно человек не более «жив», чем двигатель внутреннего сгорания. Какой же смысл может быть у «жизни» — у последовательности химических реакций!
Поезд шел ранним утром. Вот спасибо-то! Еще чуть не сутки торчать в этой дыре! Отойдя за самодовольно гладкую колонну, он еще раз пересчитал деньги, надеясь, что их явно недостанет. Денег было мало, но не «явно».