О собственной смерти он тогда не думал, только одно время к нему неотвязно возвращалась мысль о смерти близких, особенно матери, и он начинал обращаться с нею до того ласково и заботливо, что она настораживалась. И в школе, во время перемены, с болезненным любопытством, как на раздавленную кошку, глядя на прыгающего по партам дружка, он думал иногда: «И он тоже умрет».
Но с годами это прошло, и только в последнее время мысли о смерти и, как следствие, о бессмысленности и ненужности жизни привязались к нему снова. С каждой отдельной неприятностью можно было справиться, но — для чего? Впрочем, трудно сказать, всегда ли это была подлинная мысль, а не приходившая в соответствующих случаях привычная условная формула, отражающая его состояние не больше, чем приветствие «здравствуйте» является пожеланием здоровья. Но иногда это было буйство инстинкта самосохранения, почему-то разбушевавшегося, когда никакой опасности нет и в его услугах никто не нуждается. Олег думал тогда, что природа с этим инстинктом, пожалуй, перегнула: можно бы его раз в сто ослабить без малейшего ущерба для живучести человека. В это время ему часто приходило в голову: как это Марина не боялась его — не брезговала, — да еще решалась гладить его, целовать, зная, что он способен стать белым, холодным, дурно пахнущим, и лежать в самом бесстыдном из всех земных предметов — длинном ящике, называемом гробом, с жутким бесстыдством или бестактностью обсаженным тошнотворными украшениями. Еще эти роскошные переливы подкладочной ткани!
Впереди, на противоположной стороне улицы он увидел открытую дверь и вывеску «Закусочная», написанную на донышках коротеньких белых бочонков, по букве на бочонок. Он уже давно чувствовал голод, но после посещения «магазина» о еде даже думать не хотелось. Однако, так сказать, в порядке воспитания выдержки, он решил поесть и остановился переждать, пока пройдут машины.
2
— Молодой человек, вы не поможете через дорогу перейти? — услышал Олег. Оглянувшись, он увидел седую женщину, очень полную и водянистую, в просторном платье, висящем на ней как-то так, что невольно воображалось, какая она там, под платьем, — и становилось страшно. Но голос был приятный, интеллигентно-мягкий. Они медленно пошли через улицу, — машин уже не было, — она держала его под руку и продолжала говорить с тем же интеллигентно-шутливым добродушием.
— Вот, вообразите себе, боюсь теперь одна через дорогу ходить. Я ведь вчера сына схоронила. Ехал с недозволенной скоростью, тот стоял с выключенными фарами, и вот — пожалуйста. Перелом обоих бедер, отек легких — все на свете.
Слова ее были в таком ужасном противоречии с интонацией, что он почувствовал не жалость, а страх, и невольно взглянул на нее.
— Да, да, вчера схоронили, — подтвердила она, что-то, видимо, поняв по его лицу. — Малый переулок, пять, можете проверить.
— Да нет, что вы, — испугался Олег, и она снова смягчилась, заговорила добродушно-назидательно, по-прежнему интеллигентно, не спеша: — Вот у вас когда будет автомобиль, так вы смотрите, не превышайте скорости.
Закусочную они давно миновали, но теперь он уже не мог сказать ей, что ему нужно в другую сторону. Так они могли бы идти еще долго, но женщина сама выпустила его предплечье и сказала:
— Идите, вам нужно идти. Идите, идите, большое спасибо.
Олег повернул обратно.
Впереди шли под руку две девушки, и он неприязненно следил за ними, потому что они могли тоже свернуть в закусочную. Они дошли до закусочной и, разумеется, вошли в нее. Олег умело погасил всколыхнувшуюся было злость, еще раз убедившись, что она, злость, совершенно автоматически нацеливается на вызвавший ее предмет. Такова ее функция: уничтожать неугодное, а не разбираться, что и почему, мешаешь — значит виноват. Тоже весы.
Олег взял сардельку, три куска хлеба (если собираешься экономить, хлеба нужно брать побольше) и стакан чая: чай был дешевле кофе.