Олег мог бы работать еще быстрее, если бы не выбирал, как и что, и после чего брать, чтобы потратить как можно меньше времени, — на выбор решения время и терялось (это чтобы он еще раз усомнился в ценности рассудочных формул). Да еще Тамара (так звали продавщицу) со своими шуточками все время попадалась на дороге — он то и дело на нее натыкался. Прямо как нарочно, не без раздражения думал он, пока не дошло, что именно нарочно. И сразу все переменилось — будто какие-то уши внутри бдительно приподнялись, уши, настроенные на очень узкую волну — он стал замечать только то, что им было нужно: Тамарин особенный хохоток, зовущую солнечно-лунную улыбку, спину ее, обтянутую полупрозрачной кофточкой, напоминающую налитый водой полиэтиленовый мешок, — казалось, стоит ей наклониться набок, и мешок до половины перережется внезапно возникшей складкой. Под мышкой расползалась здоровенная дыра, где что-то лоснилось и кучерявилось. Олег старался отводить взгляд, неподдающийся, непослушный, как стрелка компаса, сердито говорил себе, что все это вульгарно, противно — а что-то в глубине его существа (тоже какие-то весы там прятались!) пренебрежительно отмахивалось: «Абсолютно ничего противного — наоборот. Чего притворяться-то!». И Олег чувствовал, что возразить этим весам нечего: они главнее.
Понемногу и он перестал смущаться и вжиматься в косяк, когда она норовила вместе с ним протиснуться в дверь, протирала его всеми, весьма ощутимыми рельефами, и он тоже принялся якобы неловко натыкаться на нее и протискиваться ей навстречу, к ее неприкрытому удовольствию.
— Совсем задавил, черт здоровый!
Мешать им было некому: оба свидетеля пребывали в летаргическом сне — один с закрытыми, другой с открытыми глазами, — и Олег изо всех сил старался превратиться в черта, и не простого, а еще и здорового.
Когда он докопался до пузатого мешка с сахаром, Тамара как-то засуетилась: «Тут осторожно… тут тяжело…», и начала тащить мешок за ухо; Олег спокойно отстранил ее, рывком, как пьяного нахала, поставил мешок на попа, присел, обхватил его покрепче и под возглас Тамары: «Подорвешься, глупый!», рывком же выпрямился и с легкостью вскинул мешок на плечо. С чрезмерной даже легкостью: мешок пошел назад, и надо было либо бросить его за спину (и опозориться), либо… Чтобы восстановить равновесие, Олег попятился, лихорадочно припоминая, где там трап, и с цирковой скоростью сбежал по трапу задом — и только у двери сумел опередить стремительный лет мешка.
— Вот ненормальный! — восхищенно ахнула Тамара.
Олег обронил мешок так же небрежно, как сплюнул шофер, и зря: из лопнувшего шва на грязный пол быстренько, быстренько натекла приличная горка сахарного песку. Однако, не успел Олег растеряться, как Тамара намела всю горку на совок и всыпала обратно.
Почувствовав его недоумение, она выложила все начистоту, что за народ ее покупатели и чего они заслуживают, — совместный труд вообще сближает, а тут она еще и почувствовала в Олеге человека, от которого можно ничего не таить. Она была убеждена: находиться по одну сторону прилавка — все равно что находиться по одну сторону баррикады.
Они уже перетаскали всю оставшуюся мелочовку, уже внезапно пробудившийся шофер с места врубил такую скорость, что грузовик преодолел канаву едва ли не прыжком, взбрыкнув задними колесами, уже пробудившийся дядька с криками бросился вдогонку и настиг лишь у околицы, — а она все выкладывала и выкладывала начистоту.
Ничего, очередь подождет: они тут все куркули, кулачье и хапуги, каждую досочку, каждый кирпичик к себе утянут, она сколько раз из-за них в обед перерабатывала, а потом попробуй открыться на три минуты позже — так три плеши проедят, сдачу по три раза пересчитывают — не поленятся из-за трех копеек за три километра притащиться, — а что у нее один почти что штучный товар, что ей почти не с чего иметь — это никому не интересно; что грузчика нет — тоже никому не интересно: рви сама пупок или нанимай кого хочешь за свои — твое дело. И единственное средство обуздать наглость и бдительность кулачья — это достаточно длинная очередь: и сами не такие нахальные будут, и других постараются унять, чтобы не задерживали на три часа из-за трех копеек.
Ее весы измеряли добро и зло с поразительной несомненностью. Было странно только то, что она, желая иметь, то есть осуществляя в своей деятельности буржуазное начало, осуждает подобные стремления в кулачье. Но для нее, — теперь он знал, — ее весы — единственные в мире, поэтому, прежде чем переубеждать ее в чем-то, нужно сначала просто посочувствовать. Тем более, раз они так сдружились на общей работе. И прореха под мышкой…