По небу, тем временем, находясь в своей, не подчиняющейся даже Колпаку Неймара стране, бежали лёгкие облачка, свежий западный ветерок нёс их в Восточное Полушарие. Ну, точнее, это там; а тут он нёс их за поле, где они затем становились неразличимо рисованными и исчезали за краем горизонта.
Эх, а ведь все достижения нашей большой семьи можно дать детям мгновенно, стоит лишь выйти отсюда. А то они здесь как овощи на грядке — без истории, без многолетних корней; впитывают только то, что может дать им теплица-колпак. А меж тем жизнь той же Геменеи Велис или моей Персефеи может кардинально измениться, узри они только, к примеру, картины Рериха или Рембрандта. Их постоянные заботы о пополнении гардероба, кажущиеся им сейчас жизненно необходимыми, покажутся после этого, быть может, ничтожной мелочью, которой можно пренебречь. И кто скажет, кем бы они могли тогда стать! Может, превратились бы со временем в искусных мастеров, настоящих художников своего дела. Ведь это шанс, которого мы лишили наших детей!
Тут Наланду наполнило щемящее в груди соседство чего-то несравнимо большего, чем она сама, полностью захватывающего и растворяющего в себе без остатка. Глаза наполнились переизбытком чувств. Женщина сделала несколько глубоких вдохов и выдохов, пытаясь успокоиться, затем молвила вслух:
— Вот только шанс, что зерно осознавания проклюнется в них, ничтожно мал. Хотя, успешное завершение Эксперимента, похоже, ещё менее вероятно. Но я же кармик! Раз цепочка событий привела именно к этой последовательности проявлений реальности, значит так нужно, и она единственно верная. Было бы по-иному, не сидеть бы нам пятьдесят лет под Колпаком Неймара. И не предаваться абстрактным рассуждениям… Хотя, это уже фатум какой-то выходит. Ведь человек — вовсе не раб этих бесконечных последовательностей; не раб, но творец их. И кто скажет, где именно нужно вставить новую веху на этом полотне бледнолицей страдалицы Вечности? — Наланда вдруг поднялась и уверенно посмотрела в сторону дома. — Всегда находится тысяча, плывущая по течению и не оставляющая следов. И всегда есть один, кто жаждет перемен, кто врывается в эту стоячую заводь инерции на колеснице Прометея, путая следы и обходя ловушки обыденности, цепляя багром причинности мутный ил зашоренности, оставляя за кормой своей лодки расходящееся цунами познания…
Так для чего же были все эти века развития науки и культуры, поднявшиеся над океанами пролитой сгоряча крови, и зачем учёные восходили на костры, а художники создавали свои бессмертные полотна, куда и почему вели они человечество? Уж не затем ли, чтобы в один прекрасный день засадить кучку восторженных неофитов под Колпак Неймара — высочайшее достижение человечества — и доказывать на живом примере существование кармы?
— В прошлый раз ты говорил нам, что кармопроцент в июне изменился в негативную для нас сторону, — говорил Штольц, обращаясь к Гелугвию на собрании в нашей рабочей комнате. — Затем вечер имел несколько сумбурное продолжение, и мы так и не узнали подробностей.
— Да, — отвечал Гелугвий с весьма постным выражением лица. — Вынужден сообщить, что было, как известно 55%, а стало вдруг 45%. Прямо вот второго июня утром это и узнал, как только сюда пришёл. При этом, как я вчера говорил, наши приборы не засекли никаких видимых изменений внутри.
— Но позвольте, — встрепенулась Дарима, — как же они тогда считают? Это парадокс какой-то: изменений нет, а процент скакнул аж на десять единиц!
— Ну, считают всё же машины, а приборы измеряют, — мягко поправил Штольм. — Давайте разбираться.
— Первого июня, говоришь, — негромко сказал я, — что ж, давайте найдем, что там есть на эту дату.
Штольм, не теряя времени уже запросил данные на этот странный день. Все мы с волнением уставились в монитор в круглом столе. На экране потекли вполне обычные блок-схемы, кружочки и стрелочки. Первое июня. 1 час ночи, 2 часа… 5 часов… 8 часов утра. Стоп. Экран почернел, схемы исчезли. 8—01, 8—05… 8—30… 8—45… 9—05. На экране отображается только время, больше ничего. Гелугвий вопросительно уставился на окружающих и тихо проговорил: