Парментер сел за руль, напевая себе под нос что-то забавное. Уин устроился посередине заднего сиденья и объяснял, куда ехать. Теперь, когда с ними был Мэкки, действия обрели смысл. Ти-Джей не просто носил на хвосте вести о назначениях и увольнениях, о рождении детей. Он один из тех, за кем кубинцы пойдут без разговоров. А также единственный, кто отказался подписать письменный выговор, когда о тайных встречах в Корал-Гейблз проведал Отдел безопасности. Если бы запечатлеть всех пятерых заговорщиков на историческом холсте — брови нахмурены, торсы развернуты, эти люди вынашивали коварные планы и теперь противостоят широкоплечим агентам безопасности, одетым в хаки и стриженным под ежик, — картину стоило бы назвать «Свет проникает в пещеру безбожия». Парментер и остальные двое подписали выговор, который подшили в их личные дела. Уин подписал письмо и, кроме того, согласился на «техническое собеседование», то есть тест на детекторе лжи. Подписал и дисклеймер, где говорилось, что на тест он идет добровольно. Подписал договор о неразглашении, где обязался никому о проверке не рассказывать. Когда он провалил тест, люди из Отдела безопасности опечатали его кабинет, комнатку с голубой дверью на четвертом этаже новой штаб-квартиры Управления в Лэнгли. В кабинете обнаружили записи телефонных разговоров и документы, которые, если опустить обычные неясности, свидетельствовали о том, что Уин Эверетт сажал своих людей в руководство «Технического предприятия "Зенит"», процветающей фирмы в Майами, служившей прикрытием для новой волны операций ЦРУ против Кубы. Это, пожалуй, было уже слишком. Сперва он возглавляет группу, которая не подчиняется приказам о роспуске. Затем начинает собственную операцию внутри обширной и многоуровневой антикастровской деятельности Управления. Когда Уина во второй раз посадили за детектор лжи, после трех вопросов он начал всхлипывать. К его ладони прикрепили электроды, вокруг бицепса завернули манжету, грудь перечеркнули резиновой трубкой. Как же трудно было не лгать.
Они выехали из Дентона к югу и нырнули в деревенскую зелень. Выгоны заросли мескитом и можжевельником, попадались неожиданно бесплодные пустоши. Пылающее марево, одинокое приземистое дерево, узловатое и мрачное. Небеса здесь казались непереносимо высокими.
Мэкки ехал, свесив правую руку из окна. Он не обращал никакого внимания на живописные пейзажи. Проехали баптистскую церковь на шлакоблоках. Мэкки отвечал на реплики легким кивком, движением подбородка, соглашаясь или одобряя.
Парментер сказал:
— На этих старых кладбищах наверняка лежат люди, которые добирались сюда еще на крытых повозках. Переселенцы, борцы с индейцами. Отличное место, Уин, какого черта? Может, обоснуешься здесь, будешь растить свою девчушку, запишешься на абонемент концертов и спектаклей? В твоей школе это наверняка есть. Нет, я серьезно.
Взгляд в зеркале заднего вида.
Психиатры были довольно любезны. Но они обратили его внимание на недомогание и болезнь. Они несли болезнь с собой. Они сами были нездоровы. У них на лицах оставались плохо выбритые участки. Уину не хватило смелости сказать им об этом. Они были славные, но какие-то незавершенные, или, наоборот, чересчур завершенные. Он так ясно различал эти микроскопические волоски. Мотивационное истощение. Управление относилось терпимо к таким проблемам. Управление все понимало. На самом деле он не сажал агентов в «Зенит». Его старая команда и без того уже обосновалась там и работала с новыми кураторами, готовясь к морским рейдам с секретных баз на Флорида-Киз. Но улики, пусть неубедительные, обрывочные, несущественные, по сути своей оказались слишком серьезными, чтобы человек в его положении мог их отрицать. Легче было поверить, чем отрицать. Они расшифровали его заметки, прочли ленты пишущей машинки. Как он мог объяснить им, что любит Кубу, знает язык и литературу? У них были бумаги, приговоренные им к сожжению. Как он мог убедить их, что все его «происки» — ничего не значащие заметки упрямца и идиота?