Он смочил пальцы лосьоном и осторожно втер его в места укусов. Те все еще саднили.
Куда бы его ни занесло, везде москиты. Он тренировал повстанцев на Суматре и подразделения десантников, подчиненных ЦРУ, в самых разных захолустьях. Но Мэкки понимал, что Управление – не на всю жизнь. Он мог дождаться, пока его уволят, или уйти, не дожидаясь. Он на своем веку повидал достаточно ухищрений и предательств, видел, как бойцов поощряли, а затем избавлялись от них из политических соображений. ЦРУ не зря называли «Конторой». Его создали, чтобы заглушить голос совести, зов крови, который требовал ответа. Это была единственная известная ему и единственно возможная история войны, и война эта всегда кончалась одним и тем же: людей окутывал дым отвлеченных размышлений.
Жара давила, полночь подрагивала, он слышал сирены с Кэнал-стрит, рык какого-то пьяницы-одиночки. Москит – переносчик инфекции. Он сжал правый кулак. На татуировке был орел, выколотый году этак в 1958-м в темном магазинчике одного из гаванских esquinas del pecado, уголков греха, когда он отвечал за безопасность операции Управления по передаче средств движению мятежного Фиделя Кастро, за три года до вторжения.
У каждой комнаты своя музыка, которая многое может поведать, если умеешь слушать.
Хорошие люди погибли из-за того, что правительство медлило, до конца взвешивая варианты. Мэкки, находившемуся на головном корабле ЦРУ, старом десантном судне, в пятнадцати милях от Блю-Бич, операция показалась сюрреалистической. По мере поступления информации – данные с экранов радара и по радио, световые сигналы двадцатичетырехдюймовых прожекторов эсминца, отраженные от облаков, – он чувствовал: что-то пошло не так. Налицо странные и некорректные данные, совершенное равнодушие, полное иллюзий, обмана, мрачных перспектив.
У одного и того же корабля было два названия.
«Радио Лебедь», размещенное на крохотном островке гуано, передавало бессмысленные шифровки, чтобы склонить вооруженные силы фиделистов к массовому дезертирству. «Мальчик в желтом доме». «Одноглазые рыбы кусаются». Всю ночь бормотал этот одинокий голос.
Водоросли на рекогносцировочных фотографиях оказались коралловыми рифами, препятствовавшими высадке.
Самолеты вылетали с закрашенными опознавательными знаками, и когда летчикам наконец разрешили разведать внутреннюю часть страны, им пришлось ориентироваться подорожным картам «Эссо».
Военно-морские реактивные самолеты, которые должны были соединиться с «Би-26» из Никарагуа, прилетели слишком рано или наоборот слишком поздно, потому что кто-то перепутал часовые пояса.
Радар засек два корабля с боеприпасами, они полным ходом шли по неверному курсу и не отвечали на радиограммы с приказом вернуться.
Директор ЦРУ Аллен Даллес уехал на эти выходные в Пуэрто-Рико и произнес там перед гражданами речь на тему «Бизнесмен-коммунист за границей».
На корабле Мэкки произошел десятиминутный бунт.
«Небо затянуто темными облаками». «Ястреб нападает на заре».
Наконец, второй авианалет отменили.
Он знал, что, по мнению Эвереста, провал был обусловлен более сложными причинами, нежели отмена одной миссии. Общая скудость идей и средств. Но Мэкки настаивал на простой и ясной версии. Гнев и стыд не заглушить этими бесконечными осложнениями.
У него где-то была жена. Оглядываясь назад, понятно, что она – тоже осложнение. Два года учебы после войны, горное дело и металлургия, и жена, которая его поддерживала. Он едва помнил ее лицо. Бледное и одутловатое от выпивки. К тому времени она стала женой полувоенного. Ей нравилось кино. Нравилось сидеть, просунув задницу между сиденьем и спинкой кресла, с ногами на задранном кверху краю сиденья – она, как серьезная игрушка, раскачивалась под свист пуль. У нее, кажется, были красивые волосы, вспомнилось ему, и она регулярно пила, как бы предвосхищая жалобы на собственную неуправляемость.
Разведгруппа высадилась на берег еще до полуночи. Мэкки был единственным американцем на резиновом плоту, хотя ему не полагалось там быть. Плот вынесло на берег, один из пассажиров спрыгнул в воду и побежал вдоль борта, зачерпывая плотный песок обеими ладонями и бормоча молитвы. Они начали размечать берег сигнальными огнями для войск, которые ждали за волнорезами в старых кренящихся десантных судах и обретших второе рождение фрейтерах. Нельзя сказать, чтобы местность была совсем пустынной. Несколько человек сидело у распивочной над пляжем, старики разговаривали. Один из разведчиков в черных спортивных трусах и черной трикотажной фуфайке, вымазанный для маскировки камбузной сажей, пошел к ним беседовать с автоматом в руках. Ти-Джей был безоружен. Он не мог сказать, почему – то ли давал понять, что его роль здесь ограниченна, то ли этой ночью он чувствовал себя неуязвимым. Резкий запах моря бодрил. Он увидел рядом с распивочной старый «шевроле» и послал старшего разведчика Раймо взять у кого-нибудь из завсегдатаев ключи от машины – в знак гостеприимства от будущего освобожденного населения. Он хотел выяснить, действительно ли лагерь местной милиции находится там, где должен быть по словам разведки. Машина была сорок девятого года, и на приборной доске красовалась наклейка с кубинским бейсболистом в форме «Бруклин Доджерз». Они проехали метров двести по каменистой дороге, когда в дальнем свете фар появился джип и в нем – силуэты двух покачивающихся голов. Ти-Джей остановил машину, перегородив дорогу по диагонали. Раймо вышел наружу и что-то заговорил между очередями из своего автомата. Через раз автомат выпускал очередь трассирующими. Жар и свет. Когда магазин опустел, в джипе сидело два мертвых милиционера с открытыми ртами, обивка дымилась. Раймо стоял и смотрел, его приземистое тело замерло. Босиком, в забавных клетчатых шортах, он походил на миннесотца в отпуске, и с живота спускался патронташ. Они услышали пистолетные выстрелы с берега и поехали к распивочной. Кто-то сказал, что разведчик пристрелил одного из стариков за неосторожное замечание. Рядом с убитым толпились люди и спорили. Ти-Джей пошел к пляжу. Аквалангисты помогали укрепить сигнальные огни в воде. Он поручил радисту сообщить на головное судно, чтобы они послали на берег командиров бригад, войска, чтобы они уже, черт побери, шевелились. Вернувшись на дорогу, он увидел женщину, которая стояла у соломенной хижины и хлопала по телу ладонью. Они находились совсем недалеко от болота Сапата, что славилось своими москитами.
Он прочитал надпись на рекламной растяжке. Скидки на рабочие халаты. За углом послышались голоса, характерный резкий смех людей, выходящих из бара. На заре закричит петух, залают собаки, будто среди жестяных хижин какой-нибудь карибской деревушки.
Память представала серией неподвижных образов, пленкой, разорванной на кадры. И не получалось связать их воедино. Он видел, как Раймо распахивает дверь машины – прерывистое движение, каждый сегмент оставляет расплывчатый след. Очереди из списанного «томпсона» стали первыми выстрелами в заливе Свиней. За это Раймо пользовался уважением других пленных, когда двадцать месяцев они сидели в крепости «Ла Кабанья», слушая винтовочные выстрелы, доносившиеся из рва, где расстреливали их товарищей; каждый резкий залп отзывался четким эхом, громом с ясного неба, и пленники думали о собаке, что жила во рву и лакала кровь.
Наконец у дома остановилось такси.
Он пошел в ванную и сунул руки под холодную воду, чтобы облегчить зуд от укусов там, где не помог лосьон. Во время командировки в Индонезию он подхватил малярию, и она то и дело давала о себе знать, тело будто превращалось в болото. Он подошел к двери и стал ждать.
Однажды жена поранила его: замахнулась ножом через кухонный стол и попала по челюсти слева – после ночи, проведенной бог знает как. Он в мыслях никогда не называл ее по имени. Для него она обитала в каком-то туманном далеке, в комнате с занавесками, и никогда не вставала из кресла. Вот что происходит с любимыми, которые уходят от нас. Мы навечно запираем их в комнате.