Она не знала, что только здесь, в больнице, я почувствовал себя по-настоящему взрослым. Потому что только теперь я понял, как она мне нужна, моя мама. И как я ей нужен. В детстве этого не понимаешь. В детстве к этому относишься как к чему-то совершенно естественному и поэтому привычному, обыкновенному.
И еще я думал о том, что эти, как говорил Николай, тривиальные выражения из газет и книг, в которых мать и Родина всегда стоят рядом, не пустые слова. Моя Родина тоже была особой и тоже ни перед кем не старалась казаться лучше, чем она есть в действительности. Она была умной, и суровой, и властной, она была надежной и доброй и не любила глупых шуток.
Когда я вернулся домой, я понял, что мне от многого нужно избавиться. И прежде всего от постоянного ощущения, которое преследовало меня в последнее время, — что я обижен жизнью, судьбой, окружающими. Это удобная позиция: «Мне не повезло». «Я обиженный». Но не самая умная.
В одном отношении Вера была совершенно права: если уж жить, то нужно жить весело. И не считать себя обойденным. И помнить, «…что бедствия человека происходят от человека, и часто оттого только, что он взирает не прямо на окружающие его предметы».
— Не пойду я больше в «Бесстрашный рейс», — сказал я маме и бате. — Вернусь на завод.
Они переглянулись и сделали вид, что другого и не ожидали. Но про себя оба вздохнули с облегчением.
— Сможешь теперь… наладчиком, — сказал батя. — Пора уже.
Никогда не ожидал, что меня так хорошо встретят на заводе. Как родного. Но в первый же день моей работы пришла посыльная и сообщила, что меня приглашает к себе сам генеральный директор Владимир Павлович Пашко. Я насторожился.
Удивил меня генеральный директор. Он предложил мне, как он сам выразился, «инженерную должность». На заводе была создана специальная оперативная группа по борьбе с авралами, со штурмовщиной. И Пашко считал, что я должен войти в эту группу, «потому что там нужны языкатые ребята».
— Вот поездишь по заводам-поставщикам — поймешь, откуда ноги растут у штурмовщины и как с этим бороться.
В общем, мне стоило большого труда уговорить генерального директора, чтоб он оставил меня наладчиком.
— Выступать легче, — сказал мне все-таки генеральный директор на прощание. Не удержался. Запомнил карикатуру.
Когда я возвращался из конторы, я остановился перед распластанным на белой стене, заключенным под стекло нашим заводским знаменем. На него покушались музеи, но генеральный директор не отдавал. Это старое, выцветшее знамя прошло через много рук и через много судеб, когда его прятали от немцев в дни оккупации Киева. Но его сохранили. Верили в то, что оно вернется на свое место. И оно вернулось.
И к маме, и к бате тянутся люди. Родичи, соседи, знакомые и просто те, кто хоть раз где-то с ними виделся. Но по-разному. К маме приходят те, у кого что-то случилось. Когда неприятности. Или когда нужно на что-то решиться, а не хочется. За советом. А к бате — рассказать про свои дела, похвастаться удачей. Мой дядя, вице-адмирал Михаил Иванович Пазов, сказал, что в Киеве пробудет только день, что он тут проездом в Севастополь, что давно собирался выпить с батей рюмочку, но приехал он явно к маме. Я это сразу почувствовал, хотя не смог бы объяснить почему.
Дядя выглядит моложе отца, хотя по возрасту он старше на четыре года. У бати волосы густые, стрижется он коротко, и седых волос почти не видно, а дядя — лысый, плотный и румяный, но, очевидно, влияет военная выправка, нет у него этой батиной сутулости.
Мы прогулялись с дядей по Крещатику. Мне нравится с ним ходить. Прохожие останавливаются, оглядываются. В Киеве редко увидишь моряка. Да еще вице-адмирала. В армии это был бы генерал-лейтенант. А может, это звание еще и выше тянет. Адмиралов намного меньше, чем генералов.
Видно, соскучился он по украинскому языку. С нами он только по-украински и разговаривает, употребляя такие слова, которые теперь редко услышишь: шляхетний, осоружний, [19]чай называет гербатой, янтарь — бурштином.
А с мамой они говорят одними поговорками. Словно соревнуются, кто больше помнит. Какие-то они одержимые.
Мама любит дядю. И по случаю его приезда приготовила знатный обед.
Я, правда, опоздал к обеду. Задержался в институте. Я пришел, когда они уже выпили по первой, а может, и по второй.
— Тебе легче, — говорил дядя бате. — Ты рабочий. Гегемон.
А почему легче? — обиделся батя.
— Опять у тебя часы отстают? — обрывая их спор, язвительно спросила у меня мама. Она, по-видимому, не хотела, чтоб этот разговор продолжался при мне.
— А потому легче, — упрямо продолжал дядя, — что нет у тебя этого постоянно грызущего сердце чувства: то не сделано, это не закончено, в том ещё не разобрался, это упустил.
— А ты не упускай, — сказал батя. — Ты упустишь, а по затылку Ромка получит.
— Вот я и говорю, — продолжая разговор, который начался без меня, сказал дядя Миша, — пусть Роман сам защищает свой затылок. И твой. И мой.
— Пийте, люди, горілочку, а ви, гуси, — воду, аби люди не казали, що ми злого роду, [20]— предложила мама.
— Нам на здоров'я, а ворогам на безголов'я. [21]— Дядя Миша опрокинул рюмку, поморщился и стал закусывать салом.
— Хто п'є, той кривиться, а кому не дають, той дивиться, [22]— заметила мама.
— Доки неба дійдемо, ще по едній шарпнемо, — не остался в долгу дядя. — Выпейте, Галя, и вы до дна, бо на дні молоді дні. [23]
— Чоловік проп'є вола, то це його слава, а жінці й помело не вільно, [24]— сказала мама.
— Что там с этой подводной лодкой? — спросил батя.
— С какой?
— Атомной. Американской.
— Затонула. Со всем экипажем.
— Это мне известно. А по какой причине?
— Не знаю. Думаю, слишком глубоко забрались. Давление. Металл не выдержал. А может и так быть, что слишком уверенно себя почувствовали. Забыли, где находятся. А море этого не любит.
— У нас не может быть такого случая?
— Пока бог миловал. Но, как говорится, бог помогає перевізникові, але мусить гребти, [25]
Мама принесла здоровенную миску вареников и блюдо с горячими пирогами, накрытыми вышитым полотенцем. Приступая к вареникам, дядя заметил:
— Як молодим був, то сорок вареників з'їдав, а тепер хамелю хамелю й насилу п'ятдесят умелю. [26]
А мама в ответ:
— Ужте, їжте, на живіт не вважайте, аби шкура видержала. [27]
— Хай бісове черево трісне, аби дар божий не пропадав [28]— ответил дядя.
Виля часто повторяет: «Есть много в этом мире, друг Горацио, что вашей философии не снилось». Не знаю, как насчет другого, а таких вареников не снилось никакой философии. Такие они вкусные, что действительно невозможно остановиться.
Справившись с варениками, дядя провозгласил:
— Де ви, пироги? Тут є ваші вороги. [29]
Мама подвинула пироги, масло, сметану и тут же добавила:
— Гріх то неспасений — істи пиріг немащений. [30]
Я вспомнил, как французы, которые когда-то побывали у нас в гостях, никак не могли понять, почему к пирогам, кроме масла, нужна еще и сметана. «Уж что-нибудь одно, — говорили они. — Слишком жирно и слишком сытно. После такого обеда на баррикады не пойдешь». — «Когда соберетесь на баррикады, — ответил им батя, — мы угостим вас нашим саломуром. Есть у нас и такая еда». Саломур — это такой соус из уксуса, толченого чеснока, перца и соли. С ним едят вареную рыбу.
Отодвигая пироги, дядя сказал:
— Оце наївся, як дурень на хрестинах. [31]
— Як багато родичів, то або сім раз пообідав, або ні разу не їв, [32]— отозвалась мама.
А о чем они с мамой говорили, я так и не знаю. По-моему, что-то семейное. Дочка у дяди, моя двоюродная, сестра, как-то неудачно вышла замуж. Что-то не ладилось у нее там с мужем. Не о разводе ли шла речь, потому что мама сказала некстати: «Малі діти деруть запаску, а великі — серце», [33]а дядя ответил: «Прожили, як у ступі стовкли: ні смаку, ні знаку». [34]Еще одна разбитая любовь.
20
20 Пейте, люди, водочку, а вы, гуси, — воду, чтоб люди не говорили, что мы из плохой семьи.
26
26 Когда молодым был, то сорок вареников съедал, а теперь С трудом жую и насилу пятьдесят умну.