– И никаких псалмопений, адмирал! Никаких псалмопений! – вновь неожиданно напомнил ему Скорцени, взревев заржавевшим камнедробильным басом, который заставил не привыкшего к общению «с самым страшным человеком Европы» адмирала вздрогнуть и передернуться, словно от выстрела в спину.
Но штурмбаннфюрер СС предпочел не заметить этого. Он хладнокровно проследил, как, выстроившись в кильватерную атакующую колонну, смертники направляют свои катера на неширокую, слегка напоминающую расплющенный нос корабля, скалу, чтобы лишь в последнюю минуту отвернуть от нее, эффектно, наудачу, прорываясь сквозь просвет между окутанными дымкой берегами островков. Где-то там, за грядой, они разворачивались и, уже на меньшей скорости, в объезд, через более широкий пролив возвращались на базу.
– Созерцая эти маневры, можно предположить, что управлять катерами они уже научились, – проворчал вице-адмирал, наблюдая, как, миновав гряду, камикадзе вновь развернулись в некое подобие веера, будто находились не на тренировке, а на морском параде.
– Осталось научиться погибать. С пользой для Германии, естественно. Вот о чем нам следует позаботиться в первую очередь.
– Вы хотели бы встретиться хотя бы с одним из этих парней?
Проходя мимо мыса, на котором они стояли, смертники приветствовали их поднятыми вверх руками, что было похоже на ритуальное приветствие гладиаторов: «Живи, Цезарь, обреченные на смерть приветствуют тебя!»
– Зачем? Они не должны видеть в лицо того, кто посылает их на верную гибель. Точно так же, как мы с вами пореже должны видеть в лицо тех, кого посылаем.
– Но мы, офицеры, всегда посылаем кого-то на смерть.
– Солдат и смертник – не одно и то же, господин вице-адмирал. Упаси вас Господь считать своих солдат смертниками.
Хейе непонимающе уставился на Скорцени. От «первого диверсанта рейха» он ожидал услышать какой угодно ответ, кроме этого.
2
Полковник фон Штауффенберг понимал, что от исхода разговора с командующим войсками резерва зависит решительно всё – и успех его замыслов, и его служба, само его существование на этом свете. Вот почему, прежде чем войти в кабинет Фромма, полковник несколько раз нервно прошелся по его приемной и молитвенно посмотрел на окно, за которым оставался последний квадратик той отведенной ему свободы, от которой он намеревался отречься по собственной воле.
– Полковник Штауффенберг? – поднялся ему навстречу командующий. Рослая внушительная фигура генерал-полковника буквально заполнила собой все пространство между столом и огромным сейфом, и даже в трех шагах от этой громадины худощавый, изувеченный, ущербный в своем естественном страхе перед шефом фон Штауффенберг явственно ощущал потливую близость чужого, отталкивающего от себя тела. – Мой начальник штаба – да, нет?
Приказ о своем назначении полковник получил еще десять дней назад. Однако обстоятельства сложились так, что в должность вступал только сегодня.
– Так точно, господин командующий. Я принял все дела и готов приступить к исполнению…
– Тогда в чем дело, полковник? Приступайте – да, нет? – Относительно фроммовского «да, нет» полковника уже предупредил генерал Ольбрихт, с которым граф, собственно, и общался все эти дни; как и о грубоватой солдафонской манере обращения, за которой в большинстве случаев не стоит ничего, кроме все той же грубоватости. – Вам что-то неясно? Только запомните, граф фон… и так далее. Здесь не фронт, где все проясняется после того, как заговорят три пулемета противника. Здесь работают и гибнут офицеры, для которых все должно быть ясным задолго до того, как противник появляется за пятьдесят метров от наших окопов – да, нет?
– Тот, у кого на фронте проясняется лишь тогда, когда противник за пятьдесят шагов от окопа, так навечно в окопе и остается, – горделиво ответил Штауффенберг. Офицер, по всем канонам военной медицины подлежащий списанию в силу своих увечий – в Африке он потерял глаз, правую руку и два пальца левой руки, – Штауффенберг с особой обостренностью воспринимал отношение к себе каждого из окружающих. Он замечал решительно всё: удивление – «Неужели этот калека все еще является строевым офицером?»; естественную, ничем не прикрытую брезгливость сидящего рядом за столом; какое-то психологическое недоверие к его устремлениям – «Тебе-то чего нужно? Ты свое отвоевал и получил».
– Вот именно, там и остается, – охотно поддержал его Фромм. Квадратно-загрубелое, усеянное мелкой кожной шелухой лицо командующего, лишенное всякой пластичности и красоты линий, являлось самым непосредственным отражением характера этого человека – не нуждающегося в том, чтобы кому-либо нравиться и чтобы его воспринимали не так, как сам он воспринимает всех окружающих.