— Не сомневаюсь. А все потому, что до сих пор вы воспринимали фюрера только как мужчину. Ясное дело, без этого не обойтись, — мяла Магда в руках какую-то коробочку с подарком, который так и забыла вручить Еве. Костлявая, с выцветшим безликим лицом и угасшими глазами, едва виднеющимися из-за отвисших темно-коричневых мешочков под ними, Магда особого фурора в глазах окружающих не производила. А вот словом зажигать умела. Чем была: под стать «своему Геббельсу». — Короля играет окружение. Не моя это прихоть. Не я выдумала. Так было всегда. И вы, фрейлейн Браун, вы первая, кто должен задавать тон в сотворении королевского величия на исторической сцене Третьего рейха. Мужчиной Адольф Гитлер может оставаться для вас только в постели. Но и там вы обязаны — уж извините за женскую откровенность и бесстыжесть — вести себя, как подобает, находясь в ложе императора.
— Об этом со мной еще никто не говорил, — обескураживающе призналась Ева. — Вообще на подобные темы.
— Не удивляйтесь, не решались. Над вами — спасительная тень величия фюрера, — почти строевым шагом прошлась у ее койки Магда Геббельс. — Жаль, что вы все еще не постигли этого.
— Вести себя в постели, как императрица, — пожалуй, единственное, что мне под силу, — не без горькой иронии заметила тогда Ева. — Но трудность заключается в том, что я хочу заставить себя почувствовать, что ложе, которое делю, в самом деле является ложем императора. И что оно освящено браком и любовью.
Рассмеялась Магда Геббельс коротко и зло.
— А кому и когда приходилось видеть императорское ложе, освященное браком и любовью, да к тому же недоступное для наложниц? — въедливо поинтересовалась она. — В каких таких историях каких миров вам удалось вычитать нечто подобное, моя милая? Если ложа императоров и были чем-то освящены, то лишь потом и слезами фрейлин, любовниц-аристократок и рабынь. Потом и слезами наложниц, фрейлейн Браун, — вот чем будет свято ваше ложе. И если вы до сих пор не способны подчинить себя этой жестокой неминуемости, то вам лучше отойти в тень, раствориться в толпе других женщин, исчезнуть из жизни фюрера, жизни рейха, а возможно, и своей собственной. — Магда подошла к окну и повела рукой по тому месту на стекле, к которому прикасалась ветка куста.
Ева приподнялась и наблюдала за ее поведением с трепетом девчушки, пред очи которой неожиданно явилась мудрая фея.
«Рейхсналожница» и сама не раз думала приблизительно о том же, о чем говорила сейчас Магда Геббельс, однако у нее это не оформлялось в такие жесткие суждения. Очевидно, она действительно не способна была прийти к той мысли, к тому пониманию ситуации, своей роли, к каким безоглядно подводила ее сейчас Магда.
— И все же боюсь, что у меня так не получится, — несмело молвила Ева. — При том, что я понимаю — в ваших словах кроется глубокий смысл…
— Тогда уходи! — резко бросила фрау Геббельс, стоя к ней вполоборота. — Подготовить тебе еще одну порцию снотворного? — решительно перешла она на «ты», и это сразу насторожило и смутило Браун. — Но такого, что никакие врачи спасти тебя не сумеют. Чтобы уж уходить, так уходить.
— Если понадобится, я позабочусь об этом сама.
— Сомневаюсь. Опыт показывает, что ты не в состоянии сделать решительные выводы из всего, что тебя окружает. Не способна понять, что если ты настоящая германка, если ты патриотка рейха — то должна подчинять свои личные интересы, не говоря уже о капризах, интересам Германии.
Ева растерянно молчала. Когда речь заходила об «интересах Германии», она предпочитала умолкать. К тому же Магда оказалась значительно тверже и бессердечнее, чем она предполагала.
Повернувшись к ней лицом, фрау Геббельс по-наполеоновски сложила руки на груди и молча смотрела на сидящую в постели Браун — растерянную, буквально раздавленную, и словно бы действительно ожидала, что та согласится на еще одну убийственную дозу снотворного. Но это уже было выше ее сил.
— Так вот, запомните, фрейлейн Браун, — вновь великодушно перешла Магда на «вы», — больше вы никогда не должны предпринимать ничего такого, что хоть в какой-то степени могло бы исказить образ вождя нашей партии.
— Исказить образ вождя? — машинально произнесла Ева.
— Никогда, если только вы действительно с нами, с теми, кто до конца готов идти за фюрером, отстаивая идеи национал-социализма, идеи Третьего рейха.
— Но я верю фюреру. Верю, как никто иной, — Ева молвила эти слова не из страха перед женой главного идеолога империи. Просто это была святая правда.