Вторичный удар о грешную землю получился не слабый. Легкие намертво стянул огненный обруч, и я никак не мог расширить пространство груди. Сбежались сотоварищи, даже наша училка успела подтянуться к месту происшествия, а все никак.
Глаза лезли из орбит. Надвигалась жуткая, кромешная темнота, когда неожиданно отпустило. Опьяняюще сладкий, подкрашенный сыростью речки воздух ворвался в мое слипшиеся нутро. Говорят, я немного заматерился, но училка не ругалась, а лепетала что-то про запрещенного Господа.
Таким крайне нелепым образом я стал известен всем компаниям других школ, а синяк, добавочно поставленный Ник-Дилом, сделал мой побитый колорит практически неповторимым.
Синяк тот вышел в деле тривиальном, почти бытовом. Серега смастерил лук, здоровый и тугой как у Робин-Гуда. Стрелы у него получились явно нешуточные, наверное, сантиметр в диаметре. Тут нас есть позвали - кашу рисовую на молоке.
Не знаю, как лук оказался в руках этого идиота? Направил его на меня, натянул что есть мочи. Сиди, не двигайся - говорит. Я не сдвинулся, только ложка из рук выпала. Он этой дубиной прямо под глаз угодил. А если б дернулся? Тут я не матерился, а замолчал в тряпочку и ушел подальше.
Потом еще много чего произошло. И на ослах катались, и заброшенные урановые рудники осматривали, и между собой ссорились, и с девчонками, но так, общим фоном. Это уже не экспедиция, а сложности детства и прочее.
2.
Шествуем по улицам, дополна запруженным весенним Зеленым базаром. Снуют покупатели, призывно, деланно ласково вещают продавцы. Пахнет шашлыками, чебуреками, первой волной зелени с типовых прилавков.
Гомон шапкой повис в и без того плотном воздухе. Кто-то торопится и судорожно глотает подозрительные пирожки. Кто-то лениво дожевывает кусочки ароматного, пропитанного саксаульным дымом бараньего мяса, запивая пивом или газировкой. И над торговым действом, сверху, еще выше парят задиристые трели грамзаписи. А то еще шоколадом дохнет с недалекой кондитерской фабрики. Тут такое споешь.
Солнце слепит вовсю. Я топаю вниз к автовокзалу широким шагом с прихлопыванием подошвами ботинок об асфальт. Мы спешим, автобусы не любят опоздавших.
Непривычно шагать под рюкзаком. Задеваешь прохожих заплечным горбиком, они оборачиваются. Успеваю скользить взглядом по непрерывным рядам стеклянных киосков. Что только здесь не продают и не покупают. А еще чинят сапоги, часы, гравируют и паяют вполне недорого.
Мы прошли базар и это его не государственные останки. Здесь много цыган, чеченцев, ингушей и прочих подобных. Стоят возле национальной гордости - вазов-шестерок и в очередной раз смахивают пыль с шоколадно-лакированных боков. Их мир - купля-продажа, а мы так - атрибутика, чудаки без денег. Купил пачку 'Стюардессы', пригодится на природе.
Вот и автовокзал. Отсюда отъезжают продавцы - огородники после многотрудного торгового дня. Сутолока еще та. Когда-то здание Автовокзала было белым, но сейчас... Теперь от дождей ему достались водяные орнаменты желтого и серого цвета а-ля Восток. Местами покрытие пообсыпалось, обнажив черный, пузырящийся на солнце гудрон.
Мы двинулись не к главному входу, а чуть правее, к высокой стелле - часам. Она сделана из литого бетона, украшенного штукатуркой в наплыв. С ее ближней стороны коротала ожидание смехом и разговорами небольшая компания из парней, девушек и даже мужчин.
- Новички? - утвердительно спросил у Олега невысокий, но плотный светловолосый детина.
Его лицо светилось уверенностью, даже самодовольством, но оставалось открытым и веселым. Он щурился, как все близорукие, не носящие очков. Но и это его нисколько не смущало.
- Так, колбасу взяли? - балагурил венценосно-напыщенный мужичек, - ну вот, опять никто. Я этому Никто памятник скоро поставлю. С колбасой каждый раз только он. А зовут меня Володя. И я ваш тренер. Так что слушать - прямо сюда. Поняли?
Я понял, но особой радости не испытал. Я же отдыхать еду. Да пошли вы все. Но странно, до чего они яркие, веселые. Что-то общее и правильное связывает их. Наполняет им одним ведомым значением. Предвкушением чего-то большего, какой-то единой цели.
Кажешься лишним среди улыбок, похлопываний по плечам, радостного оживления при виде вновь прибывших. Стоим с Лосевым в сторонке, потупив в землю глаза, а народ подтягивается кучно, весело.
- Верунья! Какие люди! Фаиночка, заварку взяла? Ну ты молотуля! - не уставая, обволакивающе-счастливо причитает наш "тренер".
И именно тогда захотелось разделить это. Быть небезразличным.
Кого-то ожидали, а он запаздывал. Наконец джентльменское время вышло, с каждого носа собрали по рубль десять, и мы поехали.
В окнах автобуса сквозит прохладный встречный ветер. Красные шторки высунулись в верхние окошечки и полощутся снаружи. Смесь света и тени до слез рябит в глазах. Солнце сквозь листву. Зелень деревьев яркая, сочная. Солнце еще не иссушило ее, а весна не позволила покрыться бледным налетом пыли из-под колес автомобилей. Глаза закрылись сами. Я прикорнул чуток.
Проснулся от жары. Солнечный зайчик давит на руку как из-под увеличительного стекла. Дремота лениво ломит тело. Затекли ноги, отсидел задницу. Пот течет прямо по позвоночнику, липкий, противный. Я потянулся и слегка въехал кулаком в Олега Лосева. Тот не проснулся, только прочмокал что-то во сне.
Автобус несется по черной, раскаленной лаве асфальта. Она перечеркнула надвое бело-желтое, выжженное тело пустыни. Местами из песка, пыли и еще чего-то солнце слепило сияющие чернотой обсидиана оплавленные проплешины.
Травы не осталось. Ее время кончилось с апрелем. Сухие ржаво-зеленые обвертки жизни отделились от тела пустыни и перекати-полем шатались между барханами. Тонким шелестом осыпался сухой песок.