Холмы и овраги, покрытые лесом, поля и ущелья, покрытые грязью, — все это осталось позади. Но дождь не прекращался. Не прекращался и ветер. Ветер и дождь преследовали нас с прежним ожесточением.
Ветер и дождь…
Ветер и дождь…
Ветер и дождь…
Вглядываясь в пелену дождя, я вдруг увидел впереди огромный холм со срезанным верхом.
— Там, наверху, Урлэвынт, — сказал Орош. — Старое бедняцкое село.
— Село Гынжей?
— Да, знаменитое село Гынжей.
Дорога, ведущая к селу, была похожа на горную тропу. Лошади скользили по ней, спотыкались и падали. Проще было подняться в гору пешком, что мы и сделали не сговариваясь. Только Цигэнуш остался в седле, и по его осунувшемуся лицу видно было, что рана причиняет ему сильную боль. Справа и слева от нас по склонам холма тянулись виноградники и сады. Деревья стояли голые и беззащитные. Они выглядели странно и чем-то напоминали людей. Высокие круглые стволы чередовались с маленькими, гнутыми и как будто покрытыми болячками карликовыми деревьями. У каждого дерева было свое лицо. Каждое дерево таило свою печаль, свое горе.
— Приезжайте сюда летом, — сказал мне один из Гынжей, — вот тогда вы увидите, какое у нас село. Это настоящий рай, товарищ… Настоящий рай…
— Если мы победим на выборах, я приеду сюда и летом. Обязательно приеду.
— Мы примем вас с радостью, — продолжал Гынж. — Нам есть о чем рассказать. Может быть, вы все запишете и передадите другим…
Чем ближе мы подходили к селу, тем труднее становилась дорога. Но больше всех страдал, конечно, Клементе Цигэнуш. Один из Гынжей вел на поводу лошадь, на которой сидел раненый, а другой шел сзади и следил, чтобы он не свалился с седла. Пахло дождем, мокрой землей, лошадиным потом. Эти запахи всегда напоминали мне те давно прошедшие годы, когда и моя жизнь была переполнена до краев полями и водами, лесами и перелесками, суровыми запахами земли и острым запахом лошадиного пота… Потом я переехал в другие края, с другим пейзажем, другой средой, и это было похоже на то, как будто я перебрался на другую планету. Место полей и вод, лесов и пастбищ заняли дешевые кофейни с едким папиросным дымом, со стаканами остывшего мутного чая… И вместо запахов земли я стал привыкать к запахам нечистот, которые никогда не убирались с кривых улочек городской окраины…
Вдруг, когда никто этого не ожидал, Клементе Цигэнуш стал сползать с седла. Гынж, следовавший за ним, едва успел подхватить раненого и не дал ему рухнуть в дорожную грязь. Цигэнуш был без сознания. Надо было бы положить его на землю, но она была покрыта толстым слоем грязи.
— Что же делать? — спросил я Гынжей.
— Ничего, — ответил один из них, который был ниже всех ростом, но, пожалуй, шире всех своих сородичей в плечах. — Ничего не сделаешь. Я понесу его дальше на руках. Я бы донес его и до самого села, но по дороге он придет в себя, не беспокойтесь.
Гынж ловко взвалил Цигэнуша себе на спину, но, так как носильщик был мал ростом, ноги раненого волочились по земле.
— Ничего, — сказал Гынж улыбаясь. — Это дело мы сейчас уладим, посажу-ка я его на плечи…
Так он и сделал, и мы снова тронулись в путь. Я шел сзади и, глядя на ноги Цигэнуша, увидел, что на одной штанине появилось красное пятно. Дождь промывал штанину и не давал крови запечься, и она все еще продолжала сочиться из раненого колена, зловещее пятно увеличивалось на глазах. Из страха, что раненый потеряет слишком много крови, мы вынуждены были все же уложить его на землю и покрепче затянуть жгут на колене. Только бы он дотянул до села, а там мы, наверно, сможем оказать ему настоящую помощь.
Туман стал гуще и окутал нас со всех сторон почти непроницаемой пеленой. Мы перестали видеть дорогу и продолжали продвигаться вперед на ощупь, шаг за шагом. Во всем этом не было ничего удивительного — надвигалась ночь, и мы понимали, что попадем в село, когда уже окончательно стемнеет.
Так и случилось… Урлэвынт встретил нас редкими огоньками, лаем собак, шевелением невидимой скотины по дворам и теми особенными запахами, которые свойственны почти каждому селу в вечернее время. Мы так устали, что готовы были ввалиться в первую встречную избу и заснуть у любого очага. Но мы не имели на это права, мы обязаны были дойти по кривой и грязной улице до положенного места: примарии.
Примария! Я смотрел на ясно обозначившийся профиль дома, и мне не верилось, что это действительно примария. Перед нами была жалкая крестьянская изба с покосившимися стенами и кривыми окнами, с низкой крышей, покрытой дранкой. Она состояла из двух небольших комнат, разделенных тонкой перегородкой.