На пороге нас встретил громадный человек в длинном до пят овчинном тулупе. Даже в темноте я поразился его огромному росту и мощному сложению, его красно-кирпичному лицу, изборожденному глубокими морщинами. Он притронулся корявой, жилистой рукой к своей огромной барашковой шапке и приветствовал нас по-военному:
— Здравия желаю!.. Добро пожаловать к нам, товарищи!
Человек этот был примарем села. Увидав, что мы привезли раненого, он распорядился, чтобы его внесли в дом.
В комнате, куда мы вошли, стоял длинный стол с деревянной лавкой, на которой сидело несколько человек, по-видимому уже давно ожидающих нашего прибытия. Помещение было освещено свисающей с потолка керосиновой лампой с большим жестяным абажуром, выкрашенным в зеленый цвет. (Во всех сельских примариях, которые мне довелось видеть на своем веку, начиная с примарии родного села Омида, висели точно такие же лампы с зелеными абажурами.)
Когда мы вошли, люди, находившиеся в примарии, встали. Все они были в тулупах или старых бурках и в высоких барашковых кушмах; ноги в грубых ботинках или лаптях, испачканных грязью. Шеи, руки и лица были у всех жилисты, как бывает у тех, кто постоянно занят тяжелой крестьянской работой. Один из них — возможно, это был секретарь примарии, хотя внешне он ничем не отличался от остальных, — поспешно собрал бумаги, разбросанные по столу, и спрятал их в небольшой деревянный шкафчик, стоявший в углу. Потом он обратился к Гынжу, который внес раненого Клементе Цигэнуша:
— Положи его на стол, Онуфрие… Вот сюда… Полегче…
У стены стояла железная печурка. Кто-то из Гынжей открыл дверцы и принялся запихивать туда сучья, лежащие на полу. Но они, вероятно, были сырыми, потому что огонь не разгорался. Другой Гынж подкрутил фитиль лампы, и в комнате стало светлей.
Теперь Цигэнуш лежал на столе примарии. Это был старый стол, сколоченный из простых досок, кое-где покрытых чернильными пятнами. Раненый тяжело дышал, лицо его сильно побледнело. Напрасно я думал, что умею перевязывать раны. При первом же взгляде на него мне стало ясно, что, несмотря на мою повязку, в пути кровотечение продолжалось. Он может умереть на наших глазах, подумал я с ужасом. Что же делать?
Орош, который тоже внимательно посмотрел на раненого, сказал, обращаясь к примарю:
— Насчет доктора я и спрашивать не стану — знаю, что не только здесь, но и в окрестных селах нет ни одного врача. Но может, найдется где-нибудь поблизости хоть фельдшер или санитар, умеющий промывать и перевязывать раны?
— Найдется, товарищ секретарь. Есть у нас в селе парень, который был санитаром на фронте и перевязал сотни ран…
— Пошлите за ним поскорее…
— В один момент, товарищ, — сказал примарь и приказал: — Истрате! Приведи сюда Резю. Объясни ему, в чем дело.
Когда Истрате ушел, Орош снова обратился к примарю:
— Соедини меня по телефону с префектурой. Если можно, с самим товарищем Бушулянгой.
Примарь как-то сразу помрачнел.
— Вот этого-то как раз и нельзя сделать, товарищ. Часа два тому назад кто-то перерезал провода. Придется ждать до утра… Как бы мы ни старались, до утра ничего не выйдет… Сами видите, что на дворе делается: дождь, бешеный ветер, мгла…
— До утра далеко, — сказал Орош. — Ох, как далеко…
Дождь не прекращался. Мы слышали его шум. Дождь шумел повсюду: и на крыше, и вокруг примарии. Мы слышали также шум ветра. Ветер как ни в чем не бывало продолжал гнуть деревья, гудеть и свистеть без передышки. Видно, он ничуть не устал от этого занятия. (Ветер никогда не устает… Никогда…)
В честь нашего прихода примарь приказал во что бы то ни стало разжечь печурку. Вскоре кто-то принес вязанку сухих дров. Люди, сидевшие в комнате, обрадовались:
— Вот хорошо! Согреемся…
— А заодно согреются и наши вши.
— И выползут на свет божий…
— На свою погибель…
О вшах люди говорили без всякого стеснения, с улыбками и веселым смехом.
Некоторое время печурка только дымила. Но вскоре дрова разгорелись и в комнате стало заметно теплее. Войдя в примарию, я сразу же снял свое кожаное пальто и повесил его на гвоздь. Теперь я подставлял огню то спину, то бока, чтобы одежда на мне несколько пообсохла. То же самое делал Орош. Только Цигэнуш продолжал лежать неподвижно на столе и изредка стонал. Гынжи сняли с него все, что смогли, и завернули раненого в длинный тулуп. Под голову вместо подушки они подложили ему несколько папок с бумагами примарии.