Я вдруг почувствовал озноб. Моей спутнице Розе Калеб тоже было холодно, и мы зашли в кафе. Оно было переполнено, но мы все же отыскали свободный столик.
По соседству расположилась какая-то компания, судя по обшарпанной одежде, это были уличные торговцы. Они ели холодный салат и запивали его вином. Мы попросили у официанта принести нам чаю.
— О чем ты все думаешь? — спросила Роза. — Почему ты такой мрачный и молчаливый?
— Я ни о чем не думаю, Роза. В моей жизни бывают минуты, даже часы, когда я стараюсь ни о чем не думать. Иногда мне это удается.
— Ты кажешься мне очень печальным… Да, да, ты стал совсем другим…
Я прервал ее:
— Не говори этого, Роза. Прошу тебя. Никогда.
— Почему? Разве человек не может быть печальным?
— Я не имею права быть печальным. Я должен всегда быть веселым и энергичным…
У чая, который нам принесли, был странный привкус, как будто в него подмешали пепел.
Вокруг нас в кафе сидели люди, которых называют «торговцы воздухом». Они курили, играли в нарды или в лото. В глубине зала расположились картежники. Густой табачный дым щипал глаза. Было жарко, и Роза сняла жакет. Взглянув на ее обнаженные руки, покрытые бледными веснушками, я вдруг увидел нечто такое, от чего у меня потемнело в глазах. Мое сердце сжалось.
Ошеломленный, я спросил:
— Роза! Что у тебя за знаки на руке?
Роза быстро надела жакет.
— Я забыла. Не люблю, когда это видят другие…
— Что именно?
— Не люблю, когда кто-нибудь видит эти знаки. Многие сразу догадываются, где я побывала. И задают вопросы. А какой смысл теперь рассказывать о том, что я испытала там?
Лицо ее, все еще молодое и красивое, как-то сразу померкло и состарилось. Потускнели и ее глаза, те самые глаза, которые я когда-то так любил, которые столько раз видел во сне. И губы ее стали пепельными. Те самые губы, которые я целовал давным-давно… Так давно, что мне теперь казалось, будто это происходило в другом веке и на другой планете.
И все же я нарушил ее запрет и заговорил о том, что случилось с ней там:
— Это следы татуировки? Это номер?
— Да, номер Бухенвальда.
Кто-то за соседним столом орал на официанта:
— Болван! Где ты был? Принеси пива! У меня пересохла глотка с тех пор, как я тебя жду. Немедленно принеси пива!
— Сколько ты пробыла в лагере? — спросил я.
— Больше двух лет. Почти до того самого дня, когда к лагерю подошли русские войска. Нас тогда погнали пешком на юг. Гитлеровцы собирались прикончить нас в пути. Но мне удалось бежать. Мы бежали целой группой. Потом… Потом… Но мне не хочется говорить, что случилось «потом». Когда я тебя увидела сегодня в больнице, я обрадовалась. Я думала, что наша неожиданная встреча будет радостной. Теперь мне уже кажется, что встреча принесла нам обоим только горечь…
Она посмотрела на часы.
— Проводи меня в больницу. Я не знаю города, а мне пора. Мне хочется еще раз взглянуть на нашего больного.
— Ты думаешь теперь ему ничто не угрожает?
— Надеюсь, все худшее уже позади.
— Если бы не вмешался наш доктор, Цигэнуш умер бы?
— Безусловно. Он протянул бы дня два, не больше. Счастье еще, что у него такой сильный организм. Мне редко приходилось встречать таких выносливых людей.
Она снова замолчала. Молчал и я. Мы прислушались к завыванию ветра.
Некоторое время тому назад я был в Германии. Я ездил по старым немецким городам и селам. И всюду я видел руины. Целые кварталы, разрушенные бомбами или артиллерийским огнем. И всюду я видел женщин, целые толпы одиноких женщин, одиноких навсегда, бродили по улицам немецких городов и сел.
В этой поездке меня сопровождал немец, который родился в румынском Банате. Звали его Фингл. Я спросил его:
— Всюду я вижу только женщин. Большей частью женщин. А где же мужчины?
— Как будто вы сами не знаете, — ответил Фингл. — Мужчины в земле! Они гниют в той земле, на которой воевали.
— А вот эти калеки, эти хромые и слепые, которых мы видим на каждом шагу, — где их искалечило?
— Как будто вы сами не знаете! На войне! Где же еще?
— А зачем вам, немцам, понадобилось начать войну? Вы хотели завоевать весь мир?
— Мы ничего не хотели. Этого хотел Гитлер. Войну затеял Гитлер.
— Только Гитлер?
Мой спутник, господин Фингл, слегка смутился, но потом решительно сказал:
— Да, только Гитлер. Гитлер и, разумеется, его клика.
В Веймаре я с волнением осматривал дом, в котором жил, работал и умер Гёте. Потом его зимний сад — в парке Гартенхауз, тоже превращенный в музей. Потом веселый желтый домик, в котором жил Шиллер. Красивый город Веймар, почти не пострадавший от войны, пленил меня. Мне бы хотелось остаться здесь подольше, отдохнуть, не спеша осмотреть все памятники искусства. Но однажды вечером господин Фингл спросил: