Мы осмотрели еще одну стену с фотографиями. Потом стенд с диаграммами. Потом еще один, на котором были фотографии, сделанные самими гитлеровцами на оккупированной ими территории.
Польский город. Центральная улица. По ней ведут на расстрел группу людей. Обреченных охраняют солдаты СС. Впереди женщина с маленьким мальчиком. Ему лет восемь, не больше. Мальчик шагает с поднятыми руками. Он пленник Великого рейха. Дюжий эсэсовец подгоняет мальчика. Эсэсовец вооружен ручным пулеметом. У мальчика, которого ведут на казнь, на лице застыло отчаяние. Эсэсовец весел. Он доволен миром и собой. Он доволен всем на свете, особенно тем, что сейчас он застрелит восьмилетнего мальчугана. Ну как тут не веселиться?
— Солдат смеется… И этот солдат смеется…
— Натюрлих… Но пойдем дальше. Вот фотографии казней, которые совершались в Виннице. Там был лагерь уничтожения.
На фотографии изображен ров, наполненный трупами. На краю рва несколько эсэсовцев. Среди них — пленник — маленький человечек с небритым лицом.
— Чего он дожидается?
— Пули, натюрлих…
— А солдат смеется. Он весело смеется при мысли, что сейчас он прикончит еще одного человека, вот этого маленького человека с заросшими щеками…
— Натюрлих… Натюрлих…
— Почему натюрлих?
— Так обычно говорят: натюрлих…
Другая фотография: еще одна группа мужчин и женщин, которых ведут на казнь. Впереди старушка и совсем маленький мальчик. Старушка идет мелкими шажками; видно, что ей трудно идти; мальчик одет в старое клетчатое пальто, очень рваное и помятое.
— Их ведут на казнь?
— Натюрлих… А куда же еще?
Еще одна фотография. В поле валяются трупы женщин и детей. Женщины все молоды… Детям по два-три года. Все убитые лежат на этом поле уже не первый день, это видно по их лицам. Я смотрю на эту фотографию, и меня охватывает отчаяние. Но я не могу оторвать от нее глаз. Я должен видеть. Я обязан видеть. И я осматриваю подряд все стены этого ужасного музея, который был когда-то лагерем. Вот шестеро эсэсовцев закапывают живьем человека. Они его уже закопали. Над поверхностью земли осталась только голова. Лоб у человека, которого закапывают живым, высокий. У него черные густые волосы. Глаза широко раскрыты. Глаза еще живы. В них страх. Огромный страх.
— Они его так здесь и оставят? Он умрет от голода и жажды?
— Натюрлих…
— Почему натюрлих? Почему обязательно натюрлих?
— Не знаю, товарищ… Так принято у нас говорить… Ничего не поделаешь, так принято…
Гора… Сложенная из камней? Нет. Она сложена из обуви убитых. Рваная, латаная и перелатаная. Кому нужна такая обувь? Но существовал приказ Гитлера: «Не должно быть никаких потерь. Все употребить в дело». У них и в самом деле ничто не пропадало. Кроме человеческих жизней. Кроме городов, которые строились веками.
Я всегда любил деревья. Но вот дерево, которое вызывает у меня совсем другие чувства. На его могучих ветках висят не плоды, а люди. Множество людей — мужчины и женщины. Их повесили. Рядом другая фотография — документы. Переписка между концерном «Фарбениндустри» и начальником лагеря. «ИГ Фарбениндустри» просит у начальника лагеря прислать 150 заключенных женщин. Они нужны для проведения опытов с новыми химическими препаратами.
— Можно было продавать людей заводам и трестам?
— А почему бы и нет? Начальник лагеря запросил за каждую узницу, отданную в распоряжение «Фарбениндустри», 200 марок. Но концерн хотел получить женщин подешевле. Помирились на сумме 170 марок за каждую женскую голову. И сделка состоялась. Натюрлих…
— Снова натюрлих?
— Натюрлих… Дело ведь происходило во время войны. А во время войны все возможно. Во время войны все натюрлих…
Я обращаюсь к своему спутнику, к господину Финглу, к неутомимому господину Финглу, который привез меня сюда.