— Сингурелу!
— Слушаю, господин генеральный инспектор.
— Дай спичку.
Генеральный инспектор, который, быть может, тоже был доктором Парижского университета, взял горящую спичку и прижег ей мочку уха. Потом он попросил еще одну спичку и прижег, мочку второго уха. Девушка терпела. Она ни разу не крикнула. Она все время старалась думать о чем-нибудь бесконечно далеком от того, что происходило сейчас. Она думала о дороге, которую они когда-то проделали все четверо: отец, мать, она и собака Лабуш — из села на берегу Арджеша до Бухареста. Лабуш оказался первой жертвой города — его поймали живодеры. Отец, в сущности, тоже попал в руки живодеров. (Они назывались иначе, но, по существу, тоже были живодерами.) А мать? И мать постигла такая же судьба… Теперь настал и ее черед… Она вдруг услышала голос генерального инспектора:
— Значит, ты отказываешься говорить? Отвечай, отказываешься?
Девушка молчала. Пол кабинета Сингурелу был закрыт тяжелым персидским ковром. И она принялась изучать его узор, подсчитывать его разноцветные полосы. Это был, по-видимому, очень ценный ковер, и его благородные, спокойные тона совсем не гармонировали с тем, что сейчас происходило в кабинете.
Голос генерального инспектора стал мягким, медовым, почти просительным:
— Скажи нам, девочка, кого из коммунистов ты знаешь лично? Скажи, перестань нас мучить…
— Я уже сказала. Не знаю я никаких коммунистов. Не знаю ни одного коммуниста. Нечего мне вам говорить!
— Как это не знаешь? Ты должна знать. Ведь твои родители были коммунистами. Кстати, именно поэтому они и погибли.
— У меня не было никаких связей с коммунистами. Я никого не знаю.
Генеральный инспектор вздохнул. Потом тихонько, почти шепотом сказал своему коллеге:
— Сингурелу…
— Слушаю, господин генеральный инспектор.
— Сядь рядом и приготовь спички.
— Так точно, господин генеральный инспектор. Я вас понял.
— Мадемуазель Чиобану, вы когда-нибудь слыхали о генеральном испекторе сигуранцы Балоте?
— Нет, не слыхала… Ничего я не слыхала.
— Быть этого не может. Ты жила среди коммунистов и не слышала моего имени? Вспомни, прошу тебя, не может быть, чтобы ты никогда не слыхала моего имени. Балота… Генеральный инспектор Балота.
— Нет, не слышала…
Огонь святой, огонь святой,
Но люди на небе украли
Его и принесли с собой
На землю, полную печали…
Они прижигали ей кончики пальцев горящими спичками. Каждый палец в отдельности, до тех пор, пока спичка не догорала до конца. На каждый палец уходила одна спичка…
Солнце, яркое веселое солнце глядело в окна кабинета. С улицы доносилась веселая городская разноголосица. Сармиза различала даже отдельные слова и выкрики уличных торговцев. Особенно громко кричали продавцы газет.
— Газеты! Газеты!
— Битва за Харьков!
— Газеты! Газеты!
— Наступление на Москву!
— Газеты! Газеты!
— Речь фюрера!
— Последний выпуск! Последний выпуск!
— Лондон в огне!
— Газеты! Газеты!
— Битва за…
В доме напротив были открыты окна, и модная певичка Илинка Фустан, кривляясь и хохоча, страстно вопила по радио:
— Пожалуй, на сегодня хватит, — сказал инспектор.
— Как вам угодно, господин генеральный инспектор. Как вам будет угодно. Ваше желание для меня закон, господин генеральный инспектор.
Инспектор Балота нажал на кнопку звонка. В дверях появился приземистый человек с прыщавым отекшим лицом запойного пьяницы.
— Возьми ее, Белдие, и отведи туда, откуда привел. Будь внимателен! Смотри, чтобы барышня по дороге не сломала себе ногу. Или, чего доброго, не прыгнула в пролет лестницы. Береги ее, Белдие… Учти, ты должен доставить ее в камеру в целости и сохранности.
— Слушаюсь, господин генеральный инспектор. Будет исполнено, господин генеральный инспектор.
Она вышла из кабинета под охраной стражника. Она шла пошатываясь и, подойдя к двери, невольно оперлась о стенку, чтоб не упасть.
— Белдие!
— Слушаюсь, господин генеральный инспектор.
— Возьми ее под руку, а то она, чего доброго, упадет. Барышня немножко того… Она хлебнула лишнего, Белдие.
Это было только начало. На другой день ее снова вызвали на допрос. Уже в другую комнату, помещавшуюся в подвале. Здесь были и франтоватые инспектора и обыкновенные агенты. Они раздели ее и избили до крови. Она теряла сознание. Тогда ей давали несколько минут отдыха, чтобы прийти в себя. Потом все начиналось сначала. Когда она долго не приходила в себя, ее окатывали ведром холодной воды, потом снова избивали, методично, по определенной, как видно, хорошо им знакомой системе. В конце концов они позвали какого-то человека — санитара или фельдшера. Он смыл с ее кожи запекшуюся кровь и помог ей одеться. Сделав свое дело, санитар ушел.