К концу собрания в зале появился отец Лэстареску. Это был румяный старик с седой бородой и большой плешью. Лицо его блестело от веселья и доброжелательства. Он подошел к Орошу и сказал:
— Очень прошу извинить меня, господин Орош. Прошу извинить за опоздание. Я бы и раньше пришел, но сегодня воскресенье, и я был в церкви… Поскольку я все-таки местный пастырь, я обязан справлять воскресную службу.
Орош пожал плечами, давая понять, что все это его не интересует. Но отец Лэстареску еще не кончил. От Отца Лэстареску несло вином. Он производил впечатление веселого и совершенно счастливого человека. Он Продолжал с воодушевлением:
— Я пришел пригласить вас на обед, уважаемые… Уж матушка моя постаралась, будьте покойны. Обед она приготовила… как вам сказать… обед вполне достойный таких редких и почтенных гостей. Словом, замечательный обед!
Вместо Ороша отцу Лэстареску ответил Клементе Цигэнуш:
— Большое спасибо, батюшка. Премного благодарны, но, к сожалению, мы не сможем принять приглашение — мы торопимся.
— Ну вот еще, что выдумали! Как так можно? Торопитесь? Зачем человеку торопиться? Вот господин префект Бушулянга, к примеру…
— Знаем, знаем. Господин префект Бушулянга никогда не торопится. И времени на обед у него вполне хватает.
Отец Лэстареску казался весьма опечаленным. Он даже поник головой и грустно сказал:
— Суровые вы люди, господин Цигэнуш. Слишком уж суровые. Да, да… А вот господь наш Иисус Христос и его святые апостолы не брезгали добрым обедом. Вот, к примеру, на свадьбе в Кане Галилейской…
В зале послышался смех. Отец Лэстареску укоризненно посмотрел на смеющихся и вздохнул:
— Грех-то, грех-то какой!
Смех в зале усилился. Отец Лэстареску снова посмотрел в зал, хотел что-то сказать, но сдержался и, подобрав полы своей рясы, молча и понуро пошел к двери.
После ухода батюшки слово взял примарь. Жители села Урлэвынт, сказал он, обязательно будут голосовать за коммунистов. В этом можно не сомневаться.
— Не забывайте, товарищи, что Урлэвынт — село Гынжей. А Гынжи…
Я знал, что это не совсем так. Те пятеро, что атаковали нас в лесу, а потом и другие, все те, кто пришел ночью в примарию, сопровождая тела убитых, ведь они тоже жители Урлэвынта. Кто эти люди? Легионеры? Либералы? Царанисты? Во всяком случае, все они наши противники. Отец Лэстареску — либерал. И учитель Борою — либерал. И оба, под носом у Гынжей, занимаются пропагандой в пользу боярина Цепою.
Примарь снова повторил свою любимую фразу:
— Не забывайте, товарищи, что Урлэвынт — родное село Гынжей… А Гынжи…
Кто-то из глубины зала крикнул:
— А Гынжи привели сюда вот этих, чтобы они убивали нас…
Вот эти были мы трое: Орош, Цигэнуш и я.
В зале поднялся невероятный шум. Громче всех кричал один из Гынжей — желтый, худой, мрачный, которого я уже давно отличал от его сородичей. Остальные Гынжи, особенно молодые, молодец к молодцу, поддерживали его. Но и противники их были не робкого десятка. Я бы не удивился, если бы началась потасовка. Но Орош сохранял спокойствие. Орош всей мощью своего голоса заставил зал выслушать его. Он сказал:
— Очень хорошо, что кто-то из вас заговорил о людях, убитых вчера в лесу. Вы знаете, что там произошло. Но я хочу рассказать об этом еще раз. Пусть все слышат. Я расскажу в точности, как все было. Мы пробирались в Урлэвынт верхом. Нас было трое. Мы ехали сюда, чтобы провести вот это собрание. И на нас напали. На нас напали из засады. Убили наших лошадей. Собирались убить и нас, всех троих. Но мы защищались. И двое из нападающих поплатились за это жизнью. Остальные бежали. Убитые оказались из Урлэвынта. Вы их хорошо знаете. Вы знаете, в каком доме их теперь оплакивают вдовы. Но вы еще не знаете, кто был их руководителем. Вы не знаете, кто затеял все дело. Босоанка! Он устроил засаду. Пусть скажет сам. Правду я говорю, Босоанка?
Босоанка спокойно подтвердил:
— Да, это так. Господин Орош говорит правду. Мы устроили засаду, и мы первые открыли огонь.
Зал слушал молча. Орош продолжал:
— Так кто же несет вину за гибель тех двоих?
— Босоанка! Только Босоанка!
— Погодите! Коли он открыл огонь, значит, была причина. Пусть скажет. Дайте ему слово..!
— Нет, нет! Пусть говорит на суде!
— Да, на суде. Пусть его судят!
— Дайте ему слово!
— Здесь не суд! Пусть его судит уездный суд!
Примарь быстро закрыл собрание. Когда он об этом объявил, послышались хлопки: это аплодировали нам. Но далеко не все аплодировали. Кое-кто молча смотрел на нас злыми глазами. Были и равнодушные, без всякого интереса ожидавшие, скоро ли кончат галдеть остальные и можно будет наконец разойтись по домам.