— Однажды ночью… там, в поле… Помнишь? Взошла луна, и ты просил меня спеть. Помнишь ту песню?
— Нет. Я помню, что просил тебя петь, но песню забыл. А если забыл, то, стало быть, забыл. И все…
Я повторял свои слова как попугай. Я был пьян, но слушал Замбилу, ясно сознавая, что в мире все чудовищно и безнадежно, что лучше бы мне сейчас выйти на улицу, лечь в грязь и умереть. Но я не сдвинулся с места. Я даже улыбался. Я улыбался, чтобы показать Замбиле, что мне все равно, что меня уже не трогает прошлое, не волнует прошедшее время, превратившее нас обоих в стариков, в безобразных и жалких стариков.
Но Замбила не успокоилась. Она подсела ближе, толкнула меня в бок и даже попробовала ущипнуть. Она была пьяна. Но я и сам был пьян.
— А я не забыла песню. Слышишь? Я не забыла.
И она вдруг расплакалась. Это было так неожиданно, что я растерялся. Но потом я сказал себе: она пьяна! Таковы все женщины — стоит им выпить, как они плачут. Женщины очень легко плачут…
Я дал ей выплакаться. Когда ей надоело плакать, она вдруг начала петь. Вполголоса, тихо и задушевно. Она пела для меня. Только для меня, как тогда, в молодости.
Закончив песню, Замбила посмотрела на меня. И мы вдруг снова расхохотались. Я сказал:
— Все из-за вина. Мы слишком много выпили.
— Может быть, — подтвердила Замбила. — Очень может быть. Но я думаю, что не только из-за вина…
Мы помолчали. Потом я спросил:
— Помнишь ли ты мое имя?
— Нет. Имя твое я забыла. Я думала… я думала, что ты умер, что мы никогда уж больше не встретимся.
Она снова задумалась. Мне показалось, что ей хочется сказать что-то еще, но она не решается.
— Говори, — сказал я. — Все, что хочешь. Не стесняйся.
— Я думала, — начала она тихо, почти шепотом. — Может, для тебя было бы лучше, если б ты умер. Тогда бы мы не встретились…
Я вдруг почувствовал боль. Это была очень странная боль, как будто у меня внезапно заболели кости. Я еще никогда не испытывал такого ощущения: у меня заныли кости… Все, все кости.
Я спросил, тоже шепотом:
— Так сильно я изменился?
— Да, чего уж там… Время посмеялось над нами и изменило обоих до неузнаваемости. Мы вот не виделись тридцать лет. А что такое тридцать лет? Пустяк. И все же мы не узнали друг друга. А тридцать лет… Тридцать лет — пустяк… Ничто…
— Все на свете пустяк…
— Ну будет, будет. Давай лучше выпьем…
В комнату неожиданно вернулся горбун. Он вел за руку Лаурику. Судя по всему, эти двое тоже крепко выпили, и, кажется, оба плакали.
— Да, мы выпили, — сказал горбун. — Выпили с горя с Лаурикой. Ведь жених-то уехал! Что же нам делать? Вот мы и выпили…
Вскоре вернулся и Орош. Его сопровождали Гынжи. Они привели, вернее, принесли на руках Цигэнуша. Увидев меня, раненый поторопился сообщить:
— Мы дозвонились наконец в Телиу. Там неспокойно. В городе происходят неприятные вещи. Очень даже неприятные.
Мы уложили Цигэнуша в постель. Замбила вызвалась сделать ему перевязку. И надо сказать, она сделала это очень умело. Когда я высказал свое восхищение ее ловкостью, она усмехнулась:
— Наши мужчины любят подраться. Выйдет ли ссора или так просто разговор какой, смотришь — они уже сцепились как петухи. Любят ножами баловаться. Топорами, граблями или просто кнутовищем… Вот и приходится их тащить домой и перевязывать. — Она посмотрела на Цигэнуша и добавила совсем тихо: — А колено твоего дружка мне не нравится. Рана уже загноилась и стала попахивать. А когда рана начинает дурно пахнуть…
Чтобы как-то отвлечься от таких разговоров, я неожиданно для самого себя вдруг спросил Замбилу:
— Во время войны цыган высылали на восток, в лагеря. Вас не выслали?
— Нет. Высылали кочующих. Продлись война еще год, пришла бы и наша очередь… Ты почему спрашиваешь?
— Просто так…
— Просто так? Мог бы и не задавать таких вопросов. Разве ты не знаешь, что все, кого выслали, уже не вернулись? Ни один не вернулся…
Она быстро наполнила мой стакан. Потом налила и себе. И, подняв стакан дрожащей рукой, сказала:
— Помянем их… За души погибших… За Киру… За Дудулику… За Танасе Злое Сердце…
— А может, кто спасся?
— Не знаю. Оставим мертвых. Мы вот живы. Подумаем о живых… Лаурика?. Где ты, моя доченька? Ты почему молчишь, Лаурика? Почему не поешь, Лаурика? Почему не танцуешь, Лаурика?
Лаурике было не до танцев. Убедившись, что жених так скоро не вернется, Лаурика замкнулась в себе. Даже по выражению ее лица видно было, что она совсем не слушает, что говорят другие. А другие, не только ее мать, болтали без умолку. В комнату набилось довольно много народу. Вернулись потихоньку цыгане, гулявшие на свадьбе. Они вернулись в надежде, что пир возобновится. Но явились и другие лица. Их привлек слух о том, что в доме Стурзи находится не кто иной, как секретарь уездного комитета партии. Вот они и решили воспользоваться случаем, чтобы пожаловаться на свои невзгоды.