Взглянув на лошадей, Орош усмехнулся:
— Тебе охота шутить, господин Самуилэ?
— Мне не до шуток, — ответил примарь, снова помрачнев. — Но других лошадей у меня нет. И я не могу их сделать. Фабрику лошадей еще не изобрели. Может быть, вы, коммунисты, ее изобретете. Вы, коммунисты, многое собираетесь изобрести!
По рябому лицу Валера я неожиданно понял, что он нам симпатизирует. Подмигнув, Валер сказал:
— Нету! Других лошадей у нас нет! Так говорит примарь.
Я посмотрел на Лику Ороша. Он был спокоен и казался таким же, каким я видел его всегда. Что бы ни случилось, Лику Орош всегда казался невозмутимым. Только по взгляду его и по еле уловимому дрожанию верхней губы можно было догадаться, что он волнуется. И теперь губа Лику Ороша слегка дрожала. Но он молчал. Молчал и наш третий товарищ — Клементе Цигэнуш. Мы все трое молчали.
— Других лошадей у меня нет, — повторил примарь. — Вам, верно, известна поговорка: «Там, где ничего нет, и сам бог не попросит».
Клементе Цигэнуш резко сказал:
— Оставь бога в покое! Не вмешивай его в эту историю с лошадьми.
— Я его не вмешиваю… но, если негде взять других лошадей, что я могу сделать?
— Так-таки и негде? — переспросил Цигэнуш. — А я вот знаю местечко, где есть шестерка отличных лошадей. Заново подкованных, вполне готовых к дальней дороге.
— Я ничего не знаю, — продолжал бубнить свое примарь. — А если не знаю, стало быть, и говорить не о чем.
— Пойдем со мной, — сказал Клементе Цигэнуш.
— Куда? Некуда мне идти.
Клементе Цигэнуш подошел вплотную к примарю и посмотрел ему прямо в глаза.
— К Босоанке! Идем со мной к Босоанке!
— К Босоанке я не пойду. Он мне шурином приходится, и, если я трону его лошадей, житья мне дома не будет.
— Это же не его лошади. Он их украл. Украл их два года назад у гитлеровцев, когда те драпали через Молдову.
Примарь не сдавался.
— Он не крал! Он купил их у немцев. За деньги и при свидетелях. Мой шурин не конокрад, он хороший человек.
Цигэнуш рассмеялся:
— Я же не говорил, что Босоанка плохой человек. Я сказал только о том, что лошади у него краденые.
Примарь отошел к стене и прислонился к ней спиной, будто готовясь к обороне и обеспечивая себе тыл. Потом он приказал Валеру:
— Дай-ка мне палку, слуга…
Но едва он протянул руку за палкой, как Цигэнуш, не спускавший с него глаз, ударил его револьвером по подбородку.
— Пойдешь? Пойдешь со мной к Босоанке? Говори!
Примарь пощупал подбородок и ответил с нескрываемой злобой:
— Иду… Но не по своей воле. Вот Валер — свидетель, что меня вынудили идти.
— Ладно, ладно, — усмехнулся Цигэнуш. — Свидетелей я не боюсь.
Мы вышли из примарии. Господин Самуилэ шел впереди, остальные за ним, растянувшись цепочкой. Дорога, по которой мы шли, была сплошь в лужах, и вскоре голенища наших сапог до колен покрылись грязью.
Двор, куда привел нас примарь, был просторен, чист, с добротными каменными постройками. Как только мы вошли, собаки подняли нестерпимый лай и из дома вышла невзрачная на вид женщина в темной шали. Мы спросили, где лошади Босоанки.
— В лесу, — ответила женщина. — Все шестеро в лесу. Муж на рассвете увел их в лес. Он будто чуял, что вы за ними придете.
Валер незаметно дал нам понять, что она лжет.
Так и оказалось. Лошади стояли в конюшне, но их было не шесть, а только три. Мы оседлали их и выехали со двора.
— Счастливого пути, — крикнула вслед жена Босоанки. — Дай вам бог переломать ноги!
— Спасибо, — ответили мы. — Большое спасибо!
Орош, придержав коня, обернулся к примарю:
— Завтра пришлем их обратно. Лошади нужны нам только, чтобы добраться до Урлэвынта.
Господин Самуилэ снова пощупал синяк на своем подбородке и сказал:
— Вы мне за это ответите. Боярин Цепою узнает, как вы себя ведете. Все узнают. Вам придется за все рассчитаться.
— Согласны, — ответил Цигэнуш. — Мы за все рассчитаемся. Обещаем тебе, что ничего не забудем и ты получишь за все сполна.
Мы тронулись в путь…
Сытые, сильные лошади сами перешли на рысь, и мы освободили поводья. На таких лошадях одно удовольствие ездить по любой дороге.
Не успели мы выехать из Горны, как дождь, начавшийся еще утром, припустил сильнее. Поднялся ветер. Он бросал нам в лицо потоки брызг и буквально слепил глаза. Ветер и дождь как будто сговорились, чтобы отравить нам жизнь, которая и без того была не очень сладкой. Враждебное небо опустилось совсем низко и словно прижимало нас к земле. Ветер свистел и бесновался, и под его порывами деревья гнулись, жалобно трещали, совсем как живые. Впрочем, может, они и были живыми? Ведь мы, люди, так мало знаем о деревьях, так мало знаем о травах и, в сущности, очень мало знаем и о самой земле, которая все это рождает. Некоторые уверяют, что земля мертва. Но мне думается — нет, земля — живая. И не только живая, а и вечно молодая. Земля никогда не умирает… Никогда…