— А если победят ахейские царьки, то и здесь нам ничего не грозит. Когда они доберутся домой, им будет не до торговли — шкуру бы сохранить — такое ведь творится…
— Между прочим, там и ваш царь, под Троей…
— Менестей? Если его убьют или уже убили, я первый спляшу на радостях. Такая сволочь! Все вольности старинные отменил, из-за него меня в рабство и продали. Говорили ему — не наше дело эта война, своих забот полно, а он полез, чтобы казаться не хуже других! И всех долговых — на весла…
— Мегакло все время бубнит, что здесь растет какой-то сильфий, — заметила Кирена.
— О! — воскликнул Эргин. — Не знаешь, что такое сильфий? Это корень. Ценится на вес золота. Лечит от судорог, прострела, кашля, хрипоты, столбняка, разлития желчи, женских болезней, змеиных и собачьих укусов, и припадочным тоже помогает… У кого сильфий, у того и богатство.
— Сильфий, сушеные оливки и финики, масло, вяленая рыба, самоцветы из полуночных стран… Все это будет проходить через наши руки. И наши корабли пройдут везде, вплоть до Оловянных островов…
— А чего мы там не видали? Олова, что ли?
— Хоть бы и олова. Ты чем недоволен?
— Так ведь есть еще и Крит. Как раз на полпути между нами и Архипелагом.
— Правильно. А для чего мы послали туда Диокла?
— Они тоже в упадке. Что они будут делать без торгового партнера? Вот увидишь, согласятся. Девяносто городов, и не тявкнут.
— Келей, а на Крите правда девяносто городов? — спросил Ихи.
— А-а, одно присловье! Похвальба. И в лучшие-то времена, при Миносах, не было, а сейчас — тем более.
— Одно слово — критяне. Вечно врут, — вздохнул Эргин.
— Молчал бы уж! Как будто не твои сородичи там все разграбили? Ну, я понимаю — нарушили соглашение, напали врасплох, царя убили, столицу разрушили, жителей в рабство увели… Дело обычное, все так поступают. Но зачем врать, глупости придумывать — быки там людей едят и прочее?
Здесь Келей был прав — насчет вранья афиняне обгоняли всех прочих ахейцев, как боевой конь извозчичью лошаденку. И при этом утверждают, что поклоняются Богине, но Богиня, чего там про тебя не несут! И ведь верят, что она там присутствует. Разумеется, Богиня присутствует везде, но такой город она может посещать, только чтобы посмеяться. Даже остатки выстроенных некогда нами укреплений, посвященных Энио, приписали своему Аресу Бешеному, и называют Ареопаг. Своими ушами слышала.
Пока я размышляла об афинянах, вранье и о том, как складывается история, Келей с Эргином продолжали подначивать друг друга. Кирена благодушно наблюдала за ними.
Ихи вдруг спросил:
— Почему Военный Вождь молчит?
— Да, в самом деле? — сказала Кирена.
— А что говорить? Вы все уже сказали, советники мои, и я нахожу, что вы совершенно правы. Однако все это дела отдаленного будущего. А что необходимо вам в настоящем?
Келей поскреб в затылке.
— Ну, если запросто… Здесь собралось много народу, и хотя Мегакло вертится, как может, трескать один сушеный горох из старых кернийских запасов как-то нерадостно. Нельзя ли устроить охоту? Твои воины развлекутся, а на верфи будет свежее мясо.
— Ты снова прав, Келей. Охота — это будет полезно. Ихи, если Ихет действительно знает о каменоломнях, отвези ей от меня письмо. Хотя Сокар тоже наверняка что-нибудь знает, просто мы его не спрашивали.
Возвращаясь в крепость, я думала — флотилия и верфь задуманы, как ловушка, прием, способный заставить горгон думать, что мы укрепляемся здесь надолго… Но кто попался в эту ловушку? Ведь Кирена увлечена не меньше корабельщиков, а она — такая же, как я…
Но впереди маячили насущные дела. Прежде, чем я успела решить с охотой, вернулись разведчики, которых я посылала вглубь страны. А едва я успела поговорить с ними, гонец доложил, что горгоны с болота предлагают вступить в переговоры. Я ответила: «Пусть приходят»…
Но прежде, чем это произошло, приключились еще кое-какие события.
Первое из них показалось бы незначительным, если бы не его не совсем приятное завершение. Мне пришлось разбирать драку между Антиссой и одним самофракийцем, запамятовала уже, как его звали. Она бы убила его, если бы не люди кругом, которые не дали этому свершиться. Обычно все споры между амазонками и самофракийцами решались мирно, и эта стычка меня удивила. Но Антисса настаивала, что самофракиец нанес ей смертное оскорбление. Он взял ее меч. Не в смысле «украл», а взял в руки. Чтобы рассмотреть, да еще прилюдно. По нашим законам это действительно ужасное оскорбление, и Антисса имела полное право требовать его смерти. Но я не понимала, с чего вдруг самофракиец, долго общавшийся с нами, решился на такое. Может, у него была какая-то причина?
Я расспросила их обоих. Оказалось, они спали вместе (не такая уж редкость, вот насчет связей амазонок с атлантами слышать не приходилось). И он решил, что на этом основании ему позволено хвататься руками за ее меч. Дите малое, право слово.
Я объяснила Антиссе, что, будь мы дома, ей полагалось бы убить обидчика и омыть лезвие в его крови. Потому что там ни один мужчина, связанный с женщиной нашего народа, по глупости или незнанию такого преступления не совершит, только сознательно, и обязан платить. Но здесь не Темискира, и самофракийцы не знают всех наших обычаев, поэтому на первый раз виновного надо простить. А поскольку меч ее и впрямь осквернился, та, чей сан ближе к жреческому, должна очистить его огнем.
Притащили медный треножник, развели огонь. Я надрезала руку собственным мечом, так, чтобы несколько капель крови стекло на клинок Антиссы. Затем окунула его в пламя и держала, пока кровь не испарилась. Теперь скверна была снята, и я вернула меч Антиссе.
Зрители разошлись довольные (причем Антисса и самофракиец удалились вместе), но не все, как выяснилось. Митилена вышла из тени, откуда наблюдала за обрядом. Догоравшие угли отбрасывали отсвет на ее мрачное лицо.
— Ты опять прощаешь… Прощаешь их, внушаешь им, что они нам равны, а не рабы… И что хуже всего — ты уже прощаешь не за себя, а за других!
— Но Антисса согласилась с моим решением! Равно как и другие амазонки.
Митилена, тяжело ступая, обошла треножник.
— Никто из них не станет тебе возражать, потому что их воспитали в уверенности, что приказы Военного Вождя не обсуждаются. А за это время они уверились — что бы ни сделала Мирина — все к лучшему. Но я скажу — это гибель!
— Значит, господа и рабы необходимы?
— Да, — твердо сказала она, и странно мне было слышать это от бывшей рабыни. — Потому что, если всем дать равные условия, то власть и все остальное тут же захватывают те, кто сильнее телом. Они. И что бы ты ни делала для них, они все равно предадут тебя. Чем больше ты будешь одерживать побед, тем горячее в них будет это желание. Потому что они не допустят превосходства женщин ни в чем.
— И Келей предаст?
— Келей, может, и не предаст. Во-первых, он все время забывает, что ты женщина. И потом, он уже почти старик. Старик — это не совсем мужчина. Но будь он помоложе… Впрочем, тебя это не заботит. Что тебя заботит, кроме себя самой?
— Никогда я о себе не заботилась.
— Еще бы! Ты милостиво предоставляешь заботиться о тебе другим. Мегакло, Хтонии, мне… В этом отношении ты ведешь себя, как мужчина.
— Ты пытаешься меня оскорбить. Почему?
Я не была обижена. Я только чувствовала себя неловко.
— Как тебя оскорбить, если ты даже не понимаешь, что такое оскорбление?… Ты позволяешь нам любить тебя, служить тебе, поклоняться тебе. Но при этом тебя с нами нет, ты где-то там, глубоко укрылась в крепости своей души и следишь за нами сквозь бойницы глаз… Но я еще не теряю надежды докричаться до тебя, сделать так, чтобы ты услышала, потому что у меня нет выхода.
Она и в самом деле кричала:
— Нельзя быть жертвой! Потому что жертву не просто убьют, ее и очернят. Сама, мол, виновата, заслужила. У нас без вины не убивают… Смещать жертву с грязью, втоптать ее в грязь… И правильно делают! Жертва всегда виновата в глазах толпы, а это значит — нельзя быть жертвой!