— Мне бы на вершину сосны забраться, оглядеться надобно, не следит ли дозор.
Усмехнулся зловеще тайша, велел что-то слугам своим. И вмиг принесли они мешок небольшой, перед Фомой вытряхнули, и кровь его горячая молодеческая в жилах застыла — к ногам его пять голов дозорных дружков выкатились. Защемило сердце, глаза налились слезами горючими, но закусил Фома до боли губу — не гоже пред врагом слабость выказывать. С болью душевной справился, говорит:
— Не хочу, чтоб моя голова рядом валялась. — И давай завирать, будто еще дозоры круг Бухтармы понаставлены.
— Неровен час, затея порушится, а я слазил бы, поглядел.
Перевел толмач. Тайша согласно кивнул. Полез Фома на сосну, на вершине саблю, чтоб не мешала, отстегнул, бросил вниз, за ней и шапка джунгарская полетела. Сам раскачался, на другую сосну прыгнул, и вмиг снизу вопли послышались, сотни стрел, ветки сшибая, в сучья вонзились, но Фому ни одна не достала. Он еще раскачался, оторвался и вдруг легкость почувствовал. Глядит, в бурундука превратился, с вершины на вершину скачет, не задерживаясь. А тайша-то увидел — нет парня, в ярости слуг пиная, велел одним на деревья соседние лезть — в ветвях, может, пленник укрылся, другим ту сосну, с которой прыгал Фома, под корень срубить. Исполнили воины волю тайши, только и принесли ему шапку с саблей.
А Фома бурундуком по сосенкам весь лес проскакал, а как на землю опустился, слышит голос девичий:
— На черном утесе встречай ворога!
Глянул Фома — это кошка вслед ему с высокого дерева крикнула.
Бросился парень к утесу, что от городища недалеко над рекой Бухтармой возвышался, вскарабкался на утес, крикнул жителям, и голос его эхом над долиною полетел. Услышав тревогу, не мешкали мужики, кто чем владел: ружьем, топором аль рогатиной, с тем к Фоме на выручку поспешили. Джунгары тем временем из леса выскочили, утес обступили, а с ними и Аким Сивобоков.
— Сдавайся! — кричит. — Живым тебе не бывать!
А джунгары стрелы нацелили, но будто молния тут со стороны леса над долиной сверкнула, раз да другой, и стрелы, джунгарами пущенные, до цели не долетая, поворотили в обратную сторону, да каждая в своего же хозяина впилась Завопили, закричали джунгары, многие упали замертво, другие, стрелы достав, опять тетиву натянули, и опять молния со стороны леса сверкнула. Обернулись враги, увидели кошку огромную. Над соснами горой возвышается, из глаз ее сверкают яркие молнии. Джунгары со страха наземь попадали, тайша, в ярости саблей размахивая, на утес приказал карабкаться. К вершине воины подбираются, вот-вот достанут Фому. Но тут мужики подоспели, огнем оружейным в бегство обратили джунгарское воинство. Тем временем Фома с утеса спустился, про Акима спрашивает. Однако ни средь пленных, ни средь убитых предателя не нашли. А пленных восвояси отпустили бухтарминские жители, наказав лишь передать своему правителю, что Бухтарминска долина есть земля Российская и ворогу на ней не бывать.
После, как схоронили погибших дозорных и мирная жизнь у людей наладилась, Фома по тайге стал бродить, искать заветное озеро. Каждый ручей, водопад оглядел, все уж вершины в горах наперечет знал, да так и не нашел озера. Раз, по первому снегу, со старым Егором на рябчика силки проверял. Вдруг сзади выстрел грохнул, громом по тайге прокатился, мимо уха Фомы пуля взвизгнула, и тут же крик истошный раздался Кинулись дед с парнем на крик, а он и осекся, и урчание звериное огласило тайгу. Глядят Фома и Егор — на их же тропе под сосной, лицо прикрывая, сидит человек скукоженный, рядом ружье в снегу, и следы кошачьи кругом. Дед мужика лицом к себе повернул, и оба они с Фомою ахнули — Аким Сивобоков перед ними трясется.
— Эвон че, — дед нахмурился, — в тайге, видать, все время ховался, теперь в тебя, Фомушка, целился, да кошка ему помешала.
Почесал дед затылок, толкнул парня в бок:
— Слух-то был, с кем кошка дружбу-то поведет, тому плохая судьба уготована, и сам я про то твоей мамке когда-то сказывал А она, вона-ко, защитницей оказалась: нас от каторги, Бухтарму от врагов избавила, а тебя от пули спасла.
Только сказал, глядят, из-за дерева вышла девица в полушубке, в валенках, в руках — рогатина. Фома-то привык дочку Горного видеть в царском одеянии али в сарафане крестьянском, дивится ее виду грозному. А она брови сдвинула, в Акима ткнула рогатиной:
— К людям ведите, пущай судят предателя.
— Да судили уж, — дед Акима тряхнул. — Ну да теперь не вывернется. — В шею пихнул Сивобокова и повел вон из тайги.
За ним Фома с девицей рука об руку. Как в городище вошли, глядят, на сходной площади толпится народ…
Фома с дочкой Горного обженились, детей наплодили, вырастили и многие годы жили в согласии.
Семен Бойко
НАОБОРОТ
Да, будь у скоттов каждый клан,
Таким, как Джинни Скотт, —
Мы покорили б англичан,
А не наоборот.
Когда-то это была дренажная труба, но бежавшая по ней вода нашла себе более удобный путь, и теперь только промоины в сухой каменной кладке напоминали о ее первоначальном назначении. Гостиница “Труба” — так называют ее постоянные жильцы, двое из которых сосредоточенно следят за стоящей на очаге кастрюлей. После ужина очищенный от золы очаг станет теплой постелью, а кастрюля — просто банкой из-под маринованной собачины, но пока в ней булькает аппетитное варево, она не уступит самой лучшей кастрюле на самой распрекрасной кухне Сегодня в ней томятся баклажаны, соевые бобы, томаты — взнос Дона Мигуэля, а также две связки красного перца — взнос Фелипе. Дон Мигуэль сегодня, щеголяя своим знанием истории, вывел родословную одной рыночной торговки прямо от древних римлян и получил от нее охапку слегка подпорченных овощей. Фелипе, или, как его чаще зовут, Пепе, просто стянул две связки перца с чьего-то окна. Завтра они промыслят себе ужин другими способами и в других местах, но сейчас это их не волнует. “Будет день, будет и пища!” Сейчас же пища почти готова. Конечно, еще бы маисовую лепешку, пусть и заплесневелую, да не грызть ее — упаси боже! — а раскрошив и растерев, опустить в кастрюлю… Тогда рагу приобретает дивную густоту и сытность, но в конце концов любое блюдо восхитительно, когда приправой служит голод. Пепе сглатывает вязкую слюну и только собирается произнести свое обычное: “Кто поздно приходит — ничего не находит!”, как шорох кустов у входа трубы возвещает о приходе Чака, третьего и последнего постояльца гостиницы “Труба”. Тот, войдя, прежде всего принюхивается, затем, не говоря ни слова, выпрямляется, насколько позволяет труба и, торжествующе поглядев на друзей, вынимает пузатую бутылку, в которой плещется жидкость с радужно-мыльным оттенком. Никто не спрашивает его, откуда она взялась, между ними это не принято. Бутылку, как и еду, разделят на троих — вот и все.
Когда посудина опорожнена до дна, а бутылка лишь наполовину, наступает час беседы. Дон Мигуэль, сворачивая сигарету, удовлетворенно икает и произносит:
— В конце концов все в мире относительно. Поверьте, друзья мои, то ощущение довольства, которое я испытывал, отведав дорогих яств в лучшем ресторане Теночтитлана и раскурив затем сигару, ничем, в сущности, не отличается от того, что испытываю сейчас. Можете мне смело поверить. Я, как вы знаете, читал курс материальной культуры в тамошнем университете.
— Знаем, знаем, — хохочет Чак, — только вот непонятно, что это такое — “матерчатая” культура!
— Материальная, — небрежно поправляет Дон Мигуэль и продолжает: — Это легко объяснить, — Мигуэль величественным жестом обводит очаг, кастрюлю, бутылку и три пары рваных башмаков. — Вот это мы относим к материальной культуре. Нашу же беседу — во всяком случае, что касается моего участия в ней — к духовной.