Одинокий всадник, который встретится им примерно полчаса спустя, будет удивлен и непременно улыбнется — одна из немногих его улыбок в этот и последующие годы. Клюку ему вручат «сестры», все прочее всадник везет в чересседельных сумках: чистые листы для договоров, особые чернила, пилюли, чтобы утишать биенье сердца в те дни, когда душезнатец заверяет и держит слово провидицы. Он еще молодой, он выдюжит, он справится с межсезоньем, которое вот-вот наступит в оазисе. Традиция будет нарушена: нынешняя иб-Барахья не успела подготовить преемницу, придется выбирать… ничего, он справится, они справятся. Пока же всадник еще далеко, а паломники — вот они, здесь, они чуть задерживаются в том месте, которое по традиции зовется Восточными вратами, хотя никаких ворот там нет; они задерживаются: здесь слишком узко, и, пока есть еще время, один из всадников оглядывается — коренастый, с едва наметившейся сединой в бороде и пышными черными кудрями, в которые так приятно запускать пальчики; отсюда, с башни, конечно, не разглядеть выражение его глаз, но Иллэйса и так знает, что сейчас он, сощурившись, смотрит на тоненькую фигурку, которая отчетливо видна на фоне утреннего неба.
Он верит, что вернется сюда, как и обещал.
Она знает: не вернется.
Ответ, который вчера получил Иллеар Шестой по прозвищу Кровавый Садовник, сын Су-Л'эр Воинственной, отец Ай-Кинра, заставит шулдара отправиться в бой. Придут в движение войска, правоверные возьмут в руки оружие, чтобы защитить свой край от вторжения иншгурранцев и трюньильцев.
«Когда люди с Востока перейдут перевалы Хребта и обрушатся на города Тайнангина — выстоят ли мои войска? смогут ли отбросить захребетников назад? хватит ли им сил и мужества, упорства и мастерства?!» — «Да. Да. Да».
(«Поедешь ли ты… согласишься ли стать…» — «Нет. Нет».) Он отворачивается. Уезжает. В спину дует ветер.
Иллэйса знала, знала все заранее. Ей не жать. И уже не страшно. Это ее выбор.
Старая Хуррэни была права: если спрашиваешь, значит — не любовь.
Если лжешь — платишь; душезнатец просто заверяет и держит твое слово.
Ветер дует в спину, холодный, ночной, он несет с собой запах иных судеб и иных времен, которые Иллэйса уже не застанет. Ей отпущены ровно сутки — до вечера.
Иб-Барахья никогда не лжет больше одного раза. Но в пении ветра ей вдруг открывается то, что прежде лишь мерещилось туманными, зыбкими тенями грядущего, — а теперь стало им. Иллэйса видит, как войска, ведомые ее шулдаром, опрокидывают захребетников и два долгих года сдерживают их атаки. Два долгих года, в течение которых «внутренний» Тайнангин живет почти так же, как жил прежде. Еще два года. А потом — бой у стен Бахрайда, и коренастый всадник с седою бородой и седою шевелюрой падает, сбитый стрелой; падает — но встает, в последний раз давая пищу слухам о том, что в бою им словно бы завладевает джиэммон; встает — и встречает врагов лицом к лицу, и держится до тех пор, пока еще пять стрел не входят в него — и только тогда он бросается в самое горнило схватки с гневным, почти сразу же оборвавшимся криком — и позже те, кто выжил, будут спорить: одни станут утверждать, что шулдар выкрикивал свое имя: «Иллеар!» — другие решат, что звал своего мастера битв: «Ал-Леад!» Иллэйса знает: и те, и другие будут неправы. И это — милосердие судьбы, это — больше, чем то, на что Иллэйса могла рассчитывать нынешним утром.
Ветер дует в спину, но небо остается безоблачным. Йор-падды, звонко смеясь, затягивают песню, Джализ присоединяется к ним. Голоса звучат легко, приятно, голоса поют о капельке росы на лепестке только что распустившейся розы, о том, как сверкает эта роса на самом солнце и исчезает быстро, неотвратимо, оставляя лишь неясный трепет в мутном мареве пустыни — «как и мы, мой друг, как и мы».
Всадников уже не видно. Иллэйса спускается с башни и просит Сэллике заварить чай покрепче.