Мы покидаем прокуренный зал ресторана, и я получаю возможность глотнуть относительно свежего воздуха.
– Артур Христианович, где тут можно спокойно поговорить? – сразу беру быка за рога.
– Пожалуй, можно пристроиться на лестничной площадке. – Он поднимает голову вверх. – Всех поднимающихся или спускающихся будет хорошо видно.
Поднявшись по лестнице, встаем у окна.
– Виктор Валентинович, зачем вы вмешиваетесь в дела, которые вас не касаются? – Голос его мягок, даже полон сочувствия к собеседнику. – Тем более что все ваши потуги скомпрометировать Генриха совершенно безрезультатны. Он очень исполнительный работник и высоко ценится нашим руководством.
– Вы полагаете, что действия, наносящие ущерб интересам Советской Республики, меня никаким боком не касаются? – стараюсь говорить тихо, но не без язвительности. – Или партийный Устав для нас уже пустая бумажка?
– Вот только не надо, Виктор Валентинович, изображать из себя Святого Георгия в белых одеждах, сражающего копьем змия коррупции! – слегка морщится Артузов. – Вы, судя по всему, неглупый человек и понимаете, что ради достижения результата можно и закрыть глаза на некоторые… побочные эффекты.
– Это я понимаю, – киваю в ответ, – и готов предпочесть человека, который делает дело и добивается результатов, при этом несколько расширительно трактуя возможности наполнить собственный карман, тому, который со всех сторон святой, но в деловом отношении никуда не годится.
Начальник КРО некоторое время молчит, провожая взглядом человека с длинными, до плеч, волосами, в потертом на локтях бархатном пиджаке, с галстуком-бабочкой, украшающим мятую сорочку, поднимающегося из ресторана наверх, в бельэтаж. Когда тот скрывается из глаз, он по-прежнему негромким голосом осведомляется:
– Раз так, почему же вы столь невзлюбили именно Генриха Григорьевича? Ваши мотивы мне совершенно непонятны.
– Не надо со мной играть в непонятки, пожалуйста! – стою, скрестив руки на груди, и демонстрирую оскорбленную невинность. – Вы ведь не допускаете Ягоду до своих оперативных игр? – Увидев, как вскинулся Артузов, поднимаю руку в предостерегающем жесте. – Не надо мне ничего объяснять! Ваши дела – это ваши дела, и знать я о них ничего не желаю. Но неучастие Ягоды в них – это факт, которого вы отрицать не сможете.
Артузов насупленно молчит. Молчу и я, предоставляя возможность весело сбегающему вниз по лестнице парню лет двадцати в поношенной гимнастерке миновать нас. Затем продолжаю, переходя почти что на злобное шипение:
– Так какого же черта вы тогда подставляете своих людей для прикрытия темных делишек разных порученцев Ягоды?!
Артур Христианович срывается с места и начинает своей пружинистой, летящей походкой выписывать по площадке плавные кренделя, заложив большой палец правой руки за борт френча.
– Генрих Григорьевич – мой непосредственный начальник. Я не могу не выполнять его поручений, – бросает он.
– Любых? – интересуюсь, не скрывая сарказма.
– Считаю для себя абсолютно невозможным интриговать против своего руководителя! – выпаливает Артузов.
– Вам что, бюрократическая иерархия важнее интересов дела?
– Без строгой дисциплины и соподчиненности в нашем деле невозможно! – парирует он.
– Демагогией прикрываетесь? – стараюсь, чтобы мой голос звучал как можно более угрожающе. – Вам что, невдомек, что люди Ягоды компрометируют себя не только с точки зрения советских законов? Тут они уверены, и не без оснований, что зампред ОГПУ их прикроет. Они компрометируют себя с точки зрения законов страны пребывания! А тот же Лурье? Он лезет на совершенно не подходящий для сбыта бриллиантов – тем более нелегального! – германский рынок, и при этом сделано все, чтобы на нем самыми крупными буквами было написано «Я из ОГПУ!». Это же готовые крючки для шантажа и вербовки! – Перевожу дух и продолжаю напирать на Артура Христиановича: – Вам что, невдомек, что эти людишки не допущены к каким-либо мало-мальски значимым секретным сведениям? Сами по себе они пешки, но обладающие связями. И откуда тогда их вербовщики будут выдаивать секретную информацию, позвольте вас спросить?! – Махнув рукой, бросаю: – Можете не отвечать. А вот подумать над моими словами – не только как коммунисту, но и в особенности как начальнику КРО – очень советую!
Не давая Артузову опомниться, задаю вопрос:
– И все-таки где же тут туалет?
Успеваю заметить мелькнувшую на лице Артура Христиановича мимолетную улыбку и запоздало прикусываю себе язык. Надо же так проколоться! Ведь это слово начнет входить здесь в обиход лет через десять, а то и позже. Впрочем… Ничего страшного в этом вроде бы и не усматривается. О чем может подумать начальник КРО? О том, что Осецкий решил пококетничать новомодным иностранным словечком, подцепленным за границей? Пожалуй, других вариантов-то и нет.
– Уборная на том же этаже, что и ресторан, – сообщает между тем Артузов, едва заметно нажимая на слово «уборная» (или это мне так с перепугу только кажется?). – Как спуститесь по лестнице, на площадке сверните налево… нет, отсюда будет направо. Там увидите.
Спускаюсь, поворачиваю – и действительно вижу. Собственно, посещать этот «храм уединенного размышления» серьезных причин у меня не было. Но уж очень хотелось проверить один факт, впоследствии нашедший отражение в поэзии. Внимательно проверив одну за другой двери кабинок («Да… Что они, тут совсем не убирают, что ли?»), нахожу наконец искомое. Довольно крупными рублеными буквами вырезана, наверное перочинным ножом, категорическая надпись: «Хрен цена дому Герцена!»
А под ней чернильный автограф знакомым, не слишком аккуратным, но разборчивым почерком: «Обычно заборные надписи плоски. С этой – согласен. – И подпись, не оставляющая сомнений в авторстве: – В. Маяковский».
Самого поэта в ресторане не наблюдалось, хотя надежда встретить его у меня была – Маяковский появлялся здесь не так уж и редко, да и в I Всероссийской конференции пролетарских писателей тоже участие принимал. Однако это было не единственное место, где можно было увидеть Владимира Владимировича, ибо частенько захаживал он и в «Стойло Пегаса» на Тверской, и в кафе «Арбатский подвал». А вот сюда, в «Дом Герцена», предпочитал наведываться в дневные часы – поиграть в бильярд да заодно попить пивка. Тем не менее здешний ресторан был ему хорошо знаком и в своем ночном обличии, судя по тем строкам из ненаписанного еще стихотворения «Дом Герцена (только в полночном освещении)», которые всплыли у меня в памяти.
Удовлетворив свое детское любопытство, возвращаюсь в зал, и сразу вслед за мной рядом со столиком появляется новая фигура. Не сразу узнаю вошедшего, но восклицание Фурманова: «Федор Федорович! Давайте к нам!» – все расставляет на свои места. Это же Раскольников! До революции – партийный журналист, затем настоящий герой Гражданской войны, командующий рядом флотилий, одно время командовал Балтфлотом (но не слишком удачно), затем полпред в Афганистане. Его женой была такая яркая женщина, как Лариса Рейснер, сейчас оставившая его ради Карла Радека, что при всем при том нисколько не испортило отношений между Радеком и Раскольниковым. Сейчас он вновь на литературной работе. Уже около года работает редактором в журналах «Молодая гвардия» и «На посту», написал воспоминания о революционных днях «Питер и Кронштадт в 1917 году», активно защищает пролеткультовские позиции и воюет с редактором «Красной нови» Воронским, куда Раскольников прошлым летом послан ЦК РКП(б) одним из редакторов. Как раз в этом месяце в ЦК должно состояться бурное обсуждение работы Воронского. Да, в этой компании он свой. Хотя он не только литератор – заведует Восточным отделом Исполкома Коминтерна, преподает в 1-м МГУ…
Раскольников оказался довольно молодым еще мужчиной (наверное, ровесник Фурманова) с жестким, волевым лицом. Оглядев столик, занятый нашей компаний, он на секунду остановил взгляд на нас с Лидой, устроившихся на одном стуле, затем оглядел зал.
– А чего нам тут толкаться? – задал он резонный вопрос. – Здесь уже и не втиснешься никуда. Может, махнем ко мне в гостиницу? Номер большой, всех рассадим, честное слово!
– В какую гостиницу? – тихонько спрашиваю сидящего неподалеку Радека.