Джордж представил себе, какой шум поднимется дома: телеграммы, ультиматумы, поток писем. Эта картина на мгновение захватила его. Он видел себя победителем, с честью справившимся с ураганом событий и в решительный момент сказавшим последнее слово, но одновременно другая мысль заставила его задуматься. «Если устранение Бекмана с моего пути открывает передо мной новые горизонты, то кто еще может от этого выиграть?»
– Вы еще никак не высказались, лейтенант, – обратился он к Брауну. – Наверняка у вас есть какое-то мнение. Кажется, у всех других оно есть. Включая мою прелестную жену.
Последние слова прозвучали, как выговор, однако Юджиния пропустила их мимо ушей.
– Боюсь, сэр, что нет, – ответил Браун. – Если не считать времени, когда мы встречались в официальной обстановке, я мало виделся с мистером Бекманом.
– В самом деле? – Джордж уловил ложь, но опровергнуть ее было нечем. Эта ложь напомнила ему, что дело – прежде всего. – Значит, вы не видели вчера вечером мистера Бекмана? – добавил Джордж. Когда он задавал вопросы, то чувствовал себя боссом.
– Только пока играли в карты. Мне кажется, мы тогда разошлись по своим комнатам. Там были еще Уитни и доктор.
Браун отвечал как по писанному.
«Разошлись по своим комнатам» – резануло Юджинию, это было так не похоже на Джеймса. Мысль, что здесь что-то нечисто, опять засверлила в ее голове, однако, просто невозможно было придумать, что Джордж с Джеймсом могут замышлять против нее.
– Джордж, – вмешалась она в их разговор, – все эти разговоры ничего нам не дают. Нам нужно плыть назад и поискать Огдена. Другого не остается. Капитан Косби может провести корабль по точному курсу… У него есть для этого карты и инструменты…
– Здесь, моя дорогая, не дорожка в парке. Здесь не найдешь следа по хлебным крошкам, – снисходительно ухмыльнулся Джордж. Он хотел было улыбнуться Брауну через голову жены, но у того было каменное выражение лица.
– Я не ребенок, Джордж, – ответила Юджиния. – И нечего обращаться со мной как с маленькой.
– У меня нет никаких сомнений в том, что мистер Бекман больше не страдает, – вмешался Браун. Он говорил спокойно, уверенно, не шевельнувшись, но никак нельзя было назвать его вялым или апатичным.
Юджиния всматривалась в его лицо. Глаза как бы подернуты туманом. Юджиния подумала, что они выглядят ледяными, в их голубизне не отражались ни ее собственное лицо, ни волны, ни корабль, ни сияющий день. Его глаза как бы жили отдельно от него, своей собственной жизнью. «Больше не страдает», – повторила она про себя, затем поняла: ну, конечно. Джеймс все это видел – и корабль, захваченный жестоким штормом, и то, как друга смыло за борт. Я должна показать, как я его понимаю. Он этого ждет».
– Я думаю, – ответила она, – было бы жестоко не показать ему своего сочувствия.
– Браун прав, Джини, – подхватил Джордж добродушным тоном, который означал: не о чем тревожиться этой миленькой головке. – Лучше, если Огден сразу утонул.
Юджиния отвернулась от обоих мужчин и стала смотреть на воду, сине-желтые пространства могучих течений Индийского океана. «По этому морю несет кокосовые орехи и стволы деревьев, – сказала она себе, – скорлупу ратана, ветви бетеля и бивни нарвала – то, что в одной земле привычно и повседневно, а в другой сказка, миф, предмет поклонения. В Африке царьки высоко ценят морской кокос как средство против ядов, вполголоса передают друг другу тайны о лесах, которые не видел ни один человек, а по другую сторону океана этот маленький неприметный фрукт валяется под ногами. То же самое и с бивнем нарвала. Его считаю рогом единорога – в легендах он рождается заново, получает другое имя и превращается в священный амулет, о чем никто на его родине и слыхом не слыхал. Огдену Бекману, возможно, удалось доплыть до какого-нибудь неоткрытого еще островка, остаться в живых – и его потомки могут создать новую расу – или, вполне допустимо, его уже нет в живых».
Юджиния прислушалась к знакомому звуку, сопровождавшему движение яхты ее мужа по воде: мерному постукиванию машин и непрерывному плеску рассекаемой соленой волны. «Двадцать пятого июля мы выплыли из Ньюпорта. Я была последней пассажиркой на палубе. Я смотрела, как тает в мареве над морем Род-Айленд, постепенно сливаясь с Коннектикутом и Нью-Йорком, пока весь Северо-Американский континент не превратился в туманное пятнышко, похожее на дымок на пустынной деревенской улице.
Когда от нас отстала последняя чайка, я смотрела вперед и ни разу после этого не оглянулась. Я верила, что нас ничего не может затронуть, размышляла Юджиния, я верила, что мы сильнее любых обстоятельств, что любовь никогда не умрет».
На баке «Альседо» отслужили панихиду по Огдену Бекману. Это было двадцать третьего октября. Стоял солнечный день, с неба струились золотые потоки света, высоко над головами проплывали облака, легкий ветерок навевал воспоминания о лучшей части лета на северо-восточном побережье Соединенных Штатов. Если бы не облаченные в черное фигуры и не их шаркающая походка, можно было бы подумать, будто яхта совершает увеселительную прогулку вокруг модного Блок-Айленд-Саунда. В какой-то момент у всех пассажиров и каждого члена команды «Альседо» мелькнула эта мысль, и они почувствовали себя виноватыми. Это ощущение исходило от запаха ветра, тени, пробежавшей по разогретому тику палубы, густому теплу меди, разогретой солнцем, хрустящему похлопыванию парусиновых тентов или потрескиванию и дребезжанию фала, бьющегося о мачту. Если закрыть глаза, задрать кверху подбородок, подставить лицо бризу, то чувствуешь себя совсем дома.
Момент был тяжелый для всех. Джордж получал удовольствие, изображая скорбь, он сделал горестное лицо и изрек несколько высокопарных слов о достойно прожитой жизни. Браун, чтобы скрыть свои истинные чувства, принял недоверчиво-удивленный вид, а Юджиния продиралась сквозь завалы лжи и полуправды, которые нагромождались вокруг нее. Не вслушиваясь в душещипательные речи и слезливые молитвы, она думала только об одном: посреди моря брошено человеческое тело, и человек может быть мертв, но может быть и нет, никто ведь не видел, как он упал.
Юджиния никак не могла освободиться от мысли, что все – капитан Косби, миссис Дюплесси, доктор, Джордж, даже Джеймс – все утаивают что-то о себе, и чем праведнее каждый из них становился, тем больше она от них отдалялась. Даже ее дети оказались подверженными этой мимикрии горя. Они горько плакали, но ей не было понятно, по кому.
«Вечный отец! Ты не оставишь…» – пели они все вместе.
«Все мы, – подумала Юджиния, – говорим не то, что думаем, никому ни до кого нет дела. Но кем таким на самом деле был Бекман? У всех он вызывал только ненависть и отвращение. С какой стати мы должны сейчас оплакивать его кончину? Пока он жил, он никому не приносил радости». Но в ее голове маячила только темная фигура, в одиночестве погружающаяся в чернильно-черную ночь.
Наконец служба окончилась, и все молча разбрелись в разные стороны, как будто каждому хотелось побыть наедине с собой. Юджиния стянула с головы шляпу. Нахмурившись то ли от раздражения, то ли от погруженности в свои мысли, она вытащила одну за другой из волос шпильки, державшие шляпу, стряхнула длинную вуаль, но материя зацепилась за брошь, вырвавшую из нее клок, и потом вуаль резко и больно хлестнула ей по лицу.
– Ненавижу носить черное, – объявила Юджиния, не обращаясь ни к кому определенному. Ей захотелось швырнуть эту, именно эту шляпку за борт. Как полегчало бы на душе, если бы увидеть, как она отлетит назад и погрузится в воду. Она смяла вуаль и отдала комок – шляпу, шпильки и порванную вуаль – в руки Олив, как всегда, смиренно и благоговейно ожидавшей распоряжений.
И перчатки тоже ненавижу, решила Юджиния, взявшись за черную лайку. Ей никак не удавалось ухватиться за пуговки, такие малюсенькие и скользкие, можно было подумать, что кто-то специально намазал их жиром. Юджиния заметила, что у нее дрожат руки. Она рванула за пальцы, да так сильно, что отскочили три пуговки, прежде чем высвободилась растянутая кожа. Она шлепнула перчатки в руки Олив, как будто ей противно будет еще раз притронуться к ним. Олив знала, что лучше ничего не спрашивать, и, не говоря ни слова, подобрала три оторвавшиеся жемчужинки.