За всей этой сценой наблюдала миссис Дюплесси – за тем, как Юджиния избавилась от шляпы и как беспардонно она обошлась с пуговками. И в перчатках, и без перчаток руки Юджинии все равно дрожали, и миссис Дюплесси с удовлетворением отметила эту слабость Юджинии, порадовавшись крепости своего духа. Немного встретишь людей, относящихся к смерти с той же стойкостью, что миссис Дюплесси.
– Уж не вам говорить это, моя дорогая, – проворковала она. – Вам темные тона очень к лицу, я всегда это говорила. Очень благопристойно и скромно. Настоящая леди.
Затем миссис Дюплесси добавила свои перчатки, вуаль и шляпу к куче на руках у Олив, любовно пригладив при этом пришитые к шляпе перышки.
– Возьмите и мой похоронный комплект, Олив, – промолвила она. – Будьте хорошей девочкой.
Юджиния решила, что миссис Дюплесси сделалась невыносимой, навязчивой и претенциозной одновременно. Ну кто еще захватит с собой в увеселительное путешествие целый похоронный комплект? Кто еще так и назовет его «похоронный комплект»? Да еще добавит к нему немыслимую шляпу, похожую на воронье гнездо? Юджиния задохнулась от гнева, от возмущения у нее засосало под ложечкой. Как мы можем сидеть и прихлебывать какао после ужина, пока наши мужья выкуривают свои сигары, когда по морю носит человеческое тело, живое ли, мертвое, а мы сидим и радуемся, что он, наверное, сразу умер.
Похороны всегда неприятная вещь, – вздохнула миссис Дюплесси, взбивая пальцами волосы на голове и двумя пальцами-коротышками закрутив локон. – Но, дорогая моя, никуда не денешься, нужно их переносить. Факт жизни, как выражается мой дорогой Густав. Печальный факт жизни. Жаль, конечно, что у нас не было маленького оркестра… Похоронные мелодии такие милые, когда их исполняют на виолончели… но, конечно, мы же к этому не готовились…
Юджиния едва ли уловила одно-единственное слово.
Ей все время представлялось тело Бекмана, выталкиваемое вертикально на поверхность океана. За ним поднимались шлейф пузырьков и неясное свечение, которое застревает во льду. Тело было голым и серым, как у кита, и неотвязно сидело в ее памяти. «Я думала, что с нами ничего не может случиться, я верила, что любовь никогда не умрет».
– Прекрасно, что вы так быстро подошли, – выпалил Джордж. Он не очень хорошо представлял себе, как следует вести себя с Брауном во время этой встречи. Кто он, этот Браун? Какое-то смешение классов, которое никак не доходит до Джорджа. Браун гибрид, убеждал себя Джордж, пытаясь найти параллель, которая помогла бы прояснить ситуацию, он ботаническая причуда природы. «Но ведь новенький экземпляр остается только тем, что он есть, отдельным видом. Браун может маскироваться под одного из нас, но не может измениться, – говорил себе Джордж. – И вообще тигр не может избавиться от своих полос».
– Садитесь, Браун. Хотите сигару?
– Благодарю вас, сэр, нет.
– Стакан портвейна? Что-нибудь покрепче?
Так подходить к нему совершенно неверно. Этот человек ему не ровня, ведь это же так. Джорджем опять завладели сомнения.
– Нет, спасибо, сэр.
Повторение Брауном слова «сэр» подсказывало Джорджу, что и его собеседник в равной степени чувствует неловкость. Браун старался держаться на самом отдаленном от него расстоянии.
Джордж откашлялся, расставил ноги пошире, жестом государственного мужа заложил руки за спину.
– Причина, по которой я пригласил вас, Браун, – проговорил он, – …причина, по которой я пригласил вас сюда… Значит, так. Огден… то есть мистер Бекман называл вас Брауном или… Ну, я хочу сказать… возможно, вы предпочитаете другое имя, имя, которое мистер Огден… то есть мистер Бекман…
– Браун нормально, сэр.
– Хорошо. Отлично. Браун.
Джордж отбарабанил эти слова, потому что просто не знал, что говорить дальше. «Чертовски трудно, – сказал он себе. – Я же не знаю, насколько этот малый посвящен в дело, что ему сказал Бекман о наших планах на Борнео, а, может быть, Браун знает только то, что касается непосредственно его задания: раздать винтовки, обучить людей Сеха, а потом уйти в сторону, пусть они сами разбираются с восстанием». Джордж подошел к столу и уставился на карту береговой линии Саравака, надеясь, что эти мысли как-нибудь сами улягутся в голове. Он начал сожалеть, что невнимательно прислушивался к лекциям Огдена. Особенно, что касается семьи Айвардов и связанных с ними сложных обстоятельств.
«Двадцать пятое июля, – вдруг вспомнил Джордж. – И в этой вот комнате. Отец, Бекман… день отплытия… когда были отданы последние приказания и даны обещания. Как же давно это было! Теперь мы на другой стороне земного шара, и дома приближается зима. А здесь летняя погода, нас разделяет целая жизнь, а в Филадельфии ранние осенние сумерки и как всегда год катит к закату».
– Такое впечатление, что мы уже давным-давно не были дома, вам не кажется, Браун? – произнес Джордж, обращаясь больше к себе, чем к собеседнику. – И как будто все эти неприятности в пути приключились с кем-то другим. Как будто мы совершенно другие люди. На Мадейре, вы знаете, в Средиземном море… в Порт-Саиде…
Джордж замешкался и еще раз посмотрел на карту. Он совершенно потерял нить беседы.
– Наверное, я не очень ясно выражаюсь, – добавил он, стараясь припомнить, о чем таком он хотел повести речь. Что-то мелькнуло, какая-то эмоция или тревожный факт, что-то подсказало. То, что промелькнуло, знало то, чего не знал он.
– В конце концов, время не что иное, как товар, и только, – заключил Джордж и затем, перескакивая с одной мысли на другую, продолжил: – Да, впрочем, где мы были бы без него? Я бы очень хотел это знать. С фактами не поспоришь.
Джордж вернулся к карте и провел пальцами по линиям, отмечавшим глубины и судоходные маршруты, потом по прерывистым линиям, обозначавшим неисследованные бухточки. «Хорошая вещь навигационные карты, – сказал себе Джордж, – по ним всегда узнаешь, где находишься. Или куда плывешь».
– Пойти ко дну или выплыть, – проговорил Джордж. Его рука тяжело опустилась на бумагу, холодная и влажная, как будто во сне.
Браун молчал. Он понимал, что рано или поздно Джордж доберется до сути. Браун подумал: «Никаких срочных дел у меня нет, если захочу, могу просидеть здесь хоть целый день». Эта мысль вызвала у него улыбку. Он чувствовал себя совершенно свободно и не испытывал неловкости. Джордж выговорится и скажет, что хотел сказать, а, может быть, и не сможет. Будет себе спотыкаться, как старая слепая собака, или вдруг с лаем унесется прочь. Браун знал, у кого в руках все нити операции. Он смотрел на голубые небеса, видневшиеся в окнах, прислушивался к поскрипыванию своего кресла. От кожаной обивки пахло необычайно приятно.
Джордж все еще стоял, сгорбившись, над столом, рассматривая Кучинг, Саравак, Панталонг, Понтианак и все другие непроизносимые малайские названия. Турок с его кабинетом, особыми сигарами и повелительной, больно бьющей рукой казался далеко-далеко, за миллионы миль. «Вот что значит быть предоставленным самому себе, – подумал Джордж. – Вот что люди называют независимостью».
– Вы когда-нибудь знали вашего отца, Браун? – спросил Джордж, не поднимая глаз от карты. – Я имею в виду не внешне. Вы с ним разговаривали?
– Вы хотели спросить меня о Бекмане. – Браун был краток.
– Я рискую повториться… но чего не сделаешь… рискую повториться, мистер Пейн, и заставить вас поскучать над этой поучительной историей… или сказкой, если вам будет угодно…
Достопочтенный Николас Пейн старался внимательно слушать султана Саравака, но все время ловил себя на том, что его все время клонит – не совсем ко сну, а к дреме. Султан рассказывал о женщине в прозрачной одежде, ее со всех сторон окружали густые зеленые листья… белое платье и плющ… потом воск… и пламя, которое никто не мог загасить.