Здесь Турок сделал паузу, но только на мгновение: ему хотелось убедиться, что его слова попадают в цель.
– Нет, у вас все это есть потому, что это лучшее. Ничто другое не производит впечатления. Мы здесь не кучка социалистов, которые готовы болтать, но ничего конкретного за душой не имеют. Это бред – утверждать, что люди созданы равными, вот и все.
Карл готов был ответить, но воздержался. Он прислушивался к тому, как за окнами набирает силу ветер. На этот раз в стекла принялся хлестать дождь.
– …Но я горжусь тем, кто я, – продолжал отец. Он все еще говорил с жаром, но без прежней уверенности, словно в нем происходила какая-то внутренняя борьба, будто он преодолевал какой-то страх. – И знаешь, мальчик, почему? Потому что это дает мне власть. Когда я вхожу в комнату, люди начинают мне кланяться. Я бываю у президентов. Даю им советы. И скажу тебе, к ним прислушиваются, потому что бизнес есть бизнес, он правит этим чертовым миром.
Турок стал расхаживать по комнате, прошел от стола к книжному шкафу, от окна к экрану перед камином, и с каждым поворотом ускорял шаги. От письменного стола к креслу, от двери к письменному столу. Поскрипывали подошвы, прогибался пол. Карл был почти забыт.
– Как ты думаешь, где бы мы сейчас были, если бы не эти жиды Ротшильды или этот интриган мерзавец Морган, или этот кретин в Нью-Йорке, твой знаменитый мистер Гульд? – Турок никак не мог остановиться и продолжал кричать: – Доверять им? Ни единого гроша. Но в том-то и смак. Это же игра. Мы играем и делаем самые высокие ставки, не моргнув глазом, мы всаживаем друг другу нож в спину. Но потому-то мы и правим миром. Власть непобедима. Смотри, не забывай этого. – Турок рассмеялся, глухо, как будто ударили в расколотый колокол. Звук собственного смеха, по-видимому, удивил его, и он огляделся вокруг, словно не мог понять, где находится. «Это моя комната, – читалось на его лице, – мой кабинет в моем доме по Бельвью-авеню в Ньюпорте, в одна тысяча девятьсот третьем году.
Затем он взглянул в сторону двери, увидел там Карла и попытался возвратиться к тому, с чего начали разговор:
– …Ты, Тони, Мартин… Трое братьев… Сидите сложа руки, наблюдаете. Ждете…
Постепенно его голос крепнул, становился нравоучительным и спокойным.
– Ты ждешь, Карл. Не отрицай. Высматриваешь свой шанс. Так и надо. Так и надо!
«Вот это уже лучше. Старик вернулся на проторенную дорогу и знал это».
– Если ты и научился чему-нибудь, наблюдая за мной, то это действовать по принципу «бери то, что тебе нужно». Забудь маленького человека. Он мал, потому что боится. Он никто и заслуживает этого. Но я кто-то. Я самый большой кто-то, какой только есть в нашей стране. И если ты вор, то уж будь добр стать лучшим, потому что тот, кто стал почти лучшим, погибает…
Карл не стал больше слушать и вышел. Он стоял в темном холле и раздумывал, не слишком ли далеко он зашел.
Но теперь наступил рассвет двадцать шестого июля, вчера самая большая в мире яхта пронесла свой надменный корпус через гавань и вышла в открытое море. Для городских тружеников она была не больше, чем мимолетное воспоминание, статейка, которую кто-то из них еще заметил, другим миром, к которому они не имели отношения, вроде обещанной священником земли обетованной. У тружеников свои заботы. Их угрюмый торопливый путь начинается в боковых улочках и переулках Ньюпорта – мужчины, женщины и дети молча проходили мимо друг друга, привычным шагом двигаясь к установленному для них месту. То там, то сям позвякивала металлическая коробочка с ленчем, но чаще не раздавалось никаких звуков. Засунув кулаки в карманы, пряча руки под платки, обхватив пальцами костлявые предплечья и еще более худые животы, шли люди, для которых главная забота – поесть.
Высокие слова, красивые планы создать лучшую или даже иную жизнь, совсем другое будущее занимали их головы не больше, чем мечты поднять парус на белой яхте в солнечный день. «Смехотворная мысль. Сумасшедшая. Это занятие для богатых. Пусть играют в свои игры, – думали трудяги, – они вредят только друг другу. Пусть играют в принцев, это нас не касается». Медленное вращение социального колеса и махинации, приводящие его в движение, не занимали рабочих или истолковывались неправильно.
Потом наступало, как всегда, утро, и рабочий люд прибавлял шагу. Предстояло выполнить работу, попасть на службу, найти место, наскрести денег – все это до восхода солнца. Розовые лучи начали на ощупь пробираться через тающие облака, и пейзаж оживился, тени пропали. Затем на улицах появились лошадка и повозка молочника, загремел голос торговца топливом для печек, и копыта застучали по булыжной мостовой по направлению к красивым домам, где живут богачи. Внутри этих домов забегали на цыпочках горничные верхних этажей и горничные нижних этажей, мальчишка-чистильщик сапог, судомойка и повариха – они готовились к очередному утомительному дню.
В ста пятидесяти морских милях к юго-востоку от плавучего маяка «Амброз», посреди зеленовато-серой Северной Атлантики, солнце давно уже воцарилось над океаном. Оно превратило «Альседо» в парящий над водой предмет, который движется, но кажется неподвижным, продвигаясь вперед, подобно скользящему по водяной глади лебедю, чьи усилия совершенно невидимы со стороны. Белый корабль и солнце, соединившись, создавали образ обособленного мирка. Там царят покой, уверенность и завидная непринужденность – это рай прямо здесь, на земле. Шум и грохот машин, гулкие крики, вспотевшие спины кочегаров, шурующих уголь, бушующее пламя, скользящие в масле поршни и брань босса, требующего: «Быстрее! Быстрее!», – все это скрывалось за внешним фасадом тишины и спокойствия. Потом солнце разгорелось до желтизны, и море приняло свой привычный вид, покрывшись бутылочного цвета пеной, от которой поверхность воды стала казаться как будто испещренной большими и маленькими венами. Это было утро второго дня.
Юджиния уже проснулась и стояла у иллюминатора – открывавшаяся перед ней картина прогнала все ее горести, меланхолию, гнев и растерянность. Алмазная голубизна неба струилась навстречу волнам, на горизонте не было никаких признаков томительной дымки, ничто не говорило о близости земли, не маячили миражи, за которыми небо становится туманным и призрачным, и, уж конечно, не было и намека на тягостные серые волны зноя, которые летом охватывают всю внутреннюю Пенсильванию.
Юджиния подумала, что ей никогда не приходилось видеть ничего прекраснее. «Иди сюда, иди сюда, – зазывал ее океан. – Я твердый, как камень, я танцевальная площадка, мраморный зал, стеклянный дворец, и я всегда, всегда и навечно твой». Соленая волна плеснула на круглый иллюминатор, и Юджиния потянулась кончиками пальцев, как будто могла каким-то чудом дотронуться до нее.
Потом она перенесла поднос с завтраком на плетеный столик. Кофе и французские тосты с коричным сахаром, варенье из лесной земляники и девонширские сливки. Пахло очень аппетитно. «Я же все еще голодна», – осознала Юджиния. От этой мысли сделалось отличнейшее, даже сверх меры, настроение. Она подошла к гардеробу и стала бросать на пол одно за другим платья, пока не остановилась на самом лучшем на сегодняшний день. Затем нижняя юбка, лифчик, бледно-голубой платок и туфли подходящего цвета.
Когда она уже оделась, в комнату вбежала Джинкс, раскрасневшаяся, сияющая, запыхавшаяся, и, не переводя дыхание, выпалила:
– Где ты была, мама? Мы уже позавтракали и вообще. Прю сказала, чтобы мы не мешали тебе спать, но я была уверена, ты не можешь лежать в постели. Кроме того, я видела, как Олив понесла тебе все для завтрака!
Малышка подбежала к иллюминатору, совсем позабыв, что только что задала маме вопрос.
– Ты видишь, где мы? Капитан Косби говорит, что мы прошли уже сто миль. Ты только подумай! Мили, и мили, и мили, а мы спим себе в наших постельках. Мы, как Уинкен, Блинкен и Нод.
– Помнишь, мама, как ты пела нам это? Ты придумывала такие смешные мелодии!