24 июля 1903 года, Ньюпорт.
Последняя запись на суше. Почти все уже погружено, и мы готовимся к завтрашнему празднику. Приезжают Нелл, Фрэнсис и Уинн – будет целая компания. Но об этом сейчас не стоит распространяться.
Я вся дрожу от ожидания. Сама не понимаю, почему так радуюсь отъезду. Можно подумать, будто я живу здесь как в тюрьме, если мне так хочется уехать.
Какая замечательная звездная ночь! Я слышу, как кричат чайки, а через открытое окно до меня доносится запах моря.
Боже, не обдели вниманием мою семью в чужих странах! Защити и направь нас, укрепи и наполни любовью наши сердца. И приведи нас обратно домой в целости и сохранности с сердцами, полными твоих чудес. Аминь!
Пробило полночь. 25 июля. Сегодня мы отправляемся в плавание!
ГЛАВА 1
Огден Бекман был человеком Турка. Этим «титулом» он дорожил больше всего. От него веяло какой-то угрозой, как от волков на пастбище. «Только не забывайте, на кого я работаю», – тихо произносил он, и этого было достаточно. Мартин Экстельм, известный в финансовых кругах под прозвищем «Турок», может сидеть в своем личном железнодорожном вагоне, может разыгрывать из себя образцового, жизнерадостного патриарха, может курить любимые сигары и обсуждать новый мраморный вестибюль для дома в Ньюпорте, может обедать с сыновьями и их женами, устраивать для каждого внука необыкновенные феерии, его могут видеть в Мерионе на матчах поло или под полосатыми тентами Бейлиз-Бич, он может казаться беззаботным, аристократичным и великодушным. Бекман был его человеком, и Бекман никогда его не подводил.
– Почти за двадцать лет – ни разу, – произнес Бекман. Эта мысль понравилась ему, и он заставил свое широкое темное лицо расплыться в улыбке. Улыбка пропала, как бы растекшись по расправившимся плечам и спине. Одетый в свой привычный черный костюм, Бекман походил на медведя, расставившего лапы, чтобы обхватить полную меду колоду.
Бекман двинулся дальше и, оглянувшись через плечо, пошел по Эллин-стрит. Солнце только начало добираться своими лучами до грязных закоулков Ньюпорта, и отбросы на скользкой булыжной мостовой чавкали у него под ногами. Бекман твердо ставил ноги, и вызывающие шлепки кожаных подошв гулко разносились по улице, где не было никаких других звуков. «Почти двадцать лет назад, – подумал Бекман, – вот когда я стал джентльменом. Или из меня сделали джентльмена».
Бекман очень хорошо помнил осень 1883 года. Турок непринужденно перемещался по разным гостиным Филадельфии и Ньюпорта и всюду говорил: «Вы, конечно, знакомы с моим секретарем Бекманом. «Экстельм и компания» полагаются на его советы. У вас проблемы – вот вам человек, к которому можно обратиться».
При этом он непринужденно, весело, почти добродушно смеялся, и слушавшие его принимали все за чистую монету. «Но тогда они поверили бы всему, что говорил им Турок, – подумал Бекман, – в том-то и заключался задуманный план».
«Они, Огден, помпезны и глупы, – поделился однажды с ним Турок, – но я добился от них того, что хотел. «Экстельм и компания» играют важную роль в этой стране. Такую же важную, как Вандербильт, или Гульд, или любой из появившихся за последнее время нуворишей. Голубая кровь должна дать нам место в тверди небесной. Но всем нам известно, что торговцу не пробиться внутрь узкого круга. И вот здесь дело за тобой».
Таким образом Турок с Бекманом на буксире и ходил кругами по гостиным: «Вы помните моего секретаря Огдена Бекмана…» «…Если у вас есть вопросы относительно «Экстельма и компании» или треста Экстельма, боюсь, Огден единственный человек, который может дать вам исчерпывающий ответ…»
Одно и то же вступительное слово, один и тот же легкий смех повторялись снова и снова, сверкали бриллиантовые запонки, блестели накрахмаленные манишки, неслышно двигались между гостями официанты с подносами портвейна и мадеры.
– Я понимаю, леди и джентльмены, никаких серьезных разговоров за обеденным столом, – снова и снова улыбался Турок, – но мне, честное слово, хотелось познакомить вас со своей правой рукой. Финансовые механизмы семьи Экстельмов трудно охватить и понять. Даже мне. И, боюсь, они оставляют мне слишком мало времени для более возвышенной деятельности… например, ваше скромное предложение реставрировать штаб генерала Вашингтона в Вэли-Фордже… Я теперь заинтересовался им… Намного больше, чем скучной механикой функционирования какого-нибудь банка…
Речи выслушивались в подобострастном молчании, потом светская публика, смеясь, с выпученными глазами выражала согласие. Мужчины склоняли головы в знак того, что они всерьез восприняли сказанное, а их жены, болтая за чаем, придумывали прошлое для таинственного мистера Бекмана. Этот человек что-то вроде немецкого графа, возможно, даже дальний родственник великого фон Бюлова, – как предположила одна из женщин (это объясняет его акцент), чья семья обеднела (отсюда его положение наемного работника). Впрочем, как заметил один острослов, это случилось только после того, как он получил образование в Гейдельберге (загадка это или нет, но общение с чернью или необразованными людьми было немыслимо). Придуманная история была одобрена и принята, и курносые, розовощекие выпускники Принстона или Йеля вставали с места, чтобы, как в добрые старые студенческие времена, сдвинуть дружеские стаканы:
– За дворянина, переживающего трудные времена… – вторили они друг другу, – … да не столкнется он с сильными мира сего.
Последняя, присказка вызывала неизменный смех. В начале XX века в Ньюпорте, Саратога-Спрингсе, Бостоне или Филадельфии «сильными мира сего» считались две в равной степени зловредные вещи: богатый отец, отказывающийся умирать, или, еще хуже, отказывающийся умирать тесть. Для тех, кто существовал па истощающиеся средства, доставшиеся им по наследству, деньги были непреодолимым центром притяжения. Самые видные представители света (клявшиеся, что им виднее) втягивались в орбиту вокруг Турка, его сыновей и Бекмана.
– Да не столкнется он с сильными мира сего, – повторял Огден Бекман, прокладывая путь по Эллин-стрит. – На такой простой фразе держится мой статус. Теперь я делаю, что считаю нужным, и хожу туда, куда хочу. Мне сорок восемь лет, я почти, но еще не совсем, «принят». Пока что, во всяком случае.
Бекман улыбнулся и пошел дальше. «25 июля 1903 года, – напомнил он себе. – Теперь начинается настоящая работа. Остальное так, мелочь, перышки». Прежде чем вытащить из кармана часы, Бекман еще раз оглянулся через плечо. Единственными живыми существами на улице были трое мальчишек-нищих, которые шли за ним от экипажа. Бекман все время чувствовал, как они крадутся по улочке, стараясь держаться в тени, перепрыгивают через лужи. «Они обратили внимание на мой экипаж и на мою одежду, – подумал он, – и решили, что я какой-нибудь щеголь, которого можно либо ограбить, либо надуть. Их ждет большой сюрприз».
Бекман посмотрел на часы. Без десяти семь, еще рано. Он защелкнул крышку золотых часов, и на ней заиграл тот лучик света, который пробился в улочку. Звук был сильным, как от взрыва динамита.
– Ух ты! Видел? – услышал Бекман за своей спиной. – Настоящий господин. Видел, какие у него часы? Настоящее золото. А цепочка? Не меньше ярда.
Бекман и не подумал поворачиваться. «Нищие и животные, два совершенно одинаковых вида, они, не разбирая, бросаются на мясо, червя или дерьмо. Разносят гниение с такой же легкостью, с какой разбрасывают по городу отбросы, которые тащат из мусорных ящиков в кварталах, где живет публика почище».
Он отбросил ногой попавшийся на дороге затвердевший комок грязи. Во всяком случае, он подумал, что это грязь, но комок рассыпался с таким зловонием, что это было больше похоже на разложившийся трупик какого-то животного. Такой отвратительный запах может исходить только от останков живого организма.
Бекман потряс своей легкой на вид тросточкой из крепкого ротанга, рукой в лайковой перчатке ласково погладил ее золотой набалдашник. Это был внушающий уверенность символ того, кто он такой. Червоное золото с симпатичным дымчатым топазом, в который упирается ладонь, – богато, но не броско, напомнил он себе.