Но сейчас он был так глубоко с ней, что никакие книги больше не интересовали его. Это всегда происходило одинаково: Марна Дева оборачивала к нему свой лик, и интенсивность ее присутствия становилась такой, что Провидец боялся пошевелиться под обжигающим лучом ее глаза. Все его существо замирало, на пределе своих сил пойманное в остекленевший янтарь, и он боялся вздохнуть, боялся пошевелиться, пристально вглядываясь ей в лицо, а потом открывая ей свое тело, чтобы мысли текли через него, не встречая препятствия.
Это было невероятно, ни на что в жизни не похоже, так хорошо, что он мог бы вечность просидеть, пропуская через себя ее видение. Его сознание становилось прозрачным, будто вода, спокойная, кристально чистая вода в горной купели, которую не тревожила не единая черточка ряби. И в этой воде, словно солнце, проникающее до самого дна, отражался взгляд Марны. Он прогревал воду до дна, точно так же, как и солнечные лучи, напаивающие своим теплом каплю дождя. И капля нежилась в его пронзительном золоте, так нежился и Провидец, открываясь Марне целиком.
Сознание утекало из тела, его глаза стекленели, он переставал видеть, как раньше. В такие моменты он видел иначе, будто вся вечность скручивалась в тугую спираль в самом центре его зрачка, будто все его существо расширялось так, чтобы вместить в себя все время и пространство, все видимое и невидимое, то, что было, есть, будет, то, что только может быть, и даже то, что никогда не случится. Он становился огромен, больше мира всего, миром всем, самим собой в этом мире. Он становился Марной Девой, чьи тонкие пальцы тянули и тянули из золотистой кудели душ и веков Нити Судеб.
Провидец видел низ. Неподатливую черную землю, безразличную, тупую, тихую, полную камней и молчания, землю, что с таким трудом, с таким надрывом и нежностью матери, так долго ожидающей свое дитя, так молящей о нем, обнимала крохотное семя, вскармливая его в ковше своих ладоней. И это семя, безрассудное и сильное, с нахальным упорством безответственной юности прорывало ее саднящую грудь, стремясь к небу. Оно набиралось соков, напитывалось солнечными лучами, оно росло и матерело, высасывая все силы, всю жизнь из иссохшей груди своей матери только затем, чтобы однажды сила его матери передалась дальше, чтобы точно так же быть съеденным и выработанным до самой последней капли.
На тонких ногах, грациозная и легкая, вскидывая тонкую шею, подходила к нему лань. И ее теплые мягкие губы объедали до самого основания то, что было рождено с таким трудом, то, что так тянулось к небу, так стремилось. Потом лань срывалась с места, высоко выталкивая тело длинными ногами. Она неслась вперед по бескрайним лугам, топча длинными тонкими копытцами прорастающие из земли травы, и в самой верхней точке ее длинного прыжка в небо лань сбивала стрела. И охотник свежевал тушу ножом, а потом нес мясо своей жене, и это мясо хранило ту самую искру, ту первую нежность, которой мать-земля окружала съеденное ланью семя.
Жена охотника варила в большом чане суп из того мяса, разливая его ковшом всем своим детям, и Провидец видел, как они ели все вместе у одного большого стола, разговаривали и смеялись, как они делились теплом, беззаботные и счастливые, не подозревая о том, что искра в их груди пылала так ярко только из-за первого семени, вскормленного землей. И от них самих вверх тянулись их Нити. Они тянулись вверх через размытый, расплывчатый мир за Гранью, на которой сплетается душа и тело, через мир голодных, прожорливых черных теней, вечно открытых зевов жадности, которые так любят пить золотой нектар людских душ, к миру теней более светлых, сияющих, теней, что были уже не тенями, а чем-то большим. Нити тянулись еще выше, утончаясь и становясь легче, прозрачнее, будто паутинка, усыпанная крохотными каплями росы, тянулись туда, где сам воздух был тонок и наполнен благоуханием, где этот воздух был самим сиянием света, где росли прекрасные сады, и в них бродили существа в белых одеждах с незамутненным взором, вечно радостные, вечно спокойные, вечно живущие и ни к чему не питающие интереса, совершенные в своей власти. Нити тянулись еще выше, становясь совсем тонкими, едва видимыми, сквозь голубой небосвод, полный золотого солнца, растворяясь где-то там, откуда из золотой облачной кудели вытаскивали пряжу тонкие пальцы Марны Девы.
Марна смотрела иначе, и Провидец смотрел вместе с ней. Он видел, как велика разница, как страшна пропасть. Там, внизу, в этой темной материи, с таким трудом помогающей семени прорасти, в этой мучительной жизни, вечно пожирающей саму себя, чтобы жить, там внизу был зов, надрывный плач, бесконечный крик, направленный к прозрачному небу. Там, где все умирало, чтобы вновь возродиться, чтобы бесконечно шагать и шагать вперед через одни и те же дороги, дыша одним и тем же воздухом, поедая одно и то же семя и после смерти становясь им, там рождалась искра, одна жгучая капля пламени, ослепительная, будто собранные воедино миллиарды звезд. И эта искра кричала, она кричала до хрипоты, до сорванного горла, кричала всей своей душой, моля небеса об избавлении. И на этот крик слетались лишь голодные прожорливые тени, жадно приникая к ней мокрыми ртами и продолжая высасывать это чистое, это искреннее.