«Лука-перца не жалеем!» — смеется китаец, передающий нам все эти дары. Он каждый раз поднимался на борт и заходил в генеральскую кухню.
— Сегодня китайцы задали мне славный обед, — сказал Муравьев.
Весть о заключении договора с Китаем сильно тронула Мартына. В камбузе слыхал, что наверху ликовали и пили шампанское. Какие хлопоты закончились, сколько лет трудились с Николаем Николаевичем. В сорок девятом Николай Николаевич с супругой ехали верхами через Джугджур, через цепи гор, с реки Лены к Охотскому морю, и Мартын был с ними. Обедали в горах, и у Мартына все там было в лучшем виде. Вот где настоящий барский комфорт — в походе, в вершинах гор. Какие там тетерева, глухарки! Какая форель в речках! Тогда еще на привалах толковали со спутниками про Амур. А теперь мы тут. И все свершилось. Есть пароходы и войско. Дело за угощением. А мешки с серебром за стенкой кто-то уже ворочал.
Мартын готовился к этому обеду с сорок девятого года и в грязь лицом не ударит.
«А что же Сибирцев? — вспомнил Муравьев. — Переменился: не таков, как был. Как он стушевывается на фоне великих событий, отходит на вторые роли. Он скучает. Или это лежка перед прыжком? Опасный голодный зверь, жалок от невзгод, от умственного голода, от запретов на жизнедеятельность. Так ничтожен каждый молодой человек в Петербурге. Я осадил его заткнул ему пасть тряпкой официального бюрократизма. Пообещал небольшое дело. Сиди, зверь, и дыши пылью Петербурга даже здесь!» Муравьев вызвал адъютанта:
— Сибирцева ко мне!
Глава 5
НЕФРИТОВАЯ БАШНЯ ВЕСНЫ
О клятвах нежных,
о мечтах
весенняя истома
мне шептала.
Сибирцев плавал в Амуре, в вечерней мгле заметил китайскую сторожевую лодку, перевернулся несколько раз, вышибая брызги, как играющий сивуч, и пошел быстро, прямо на лодку, рушась головой и грудью вглубь и выбрасывая руку, как касатка плавник.
Одолело молодечество, как на деревенской гулянке, нырнул под лодку и выплыл за другим бортом и пошел дальше, как ни в чем не бывало, к своему судну.
— Китайцы вас убьют Алексей Николаевич, — сказал Маслов, подавая руку со штормтрапа, и помог ему, зная, как после купания тяжелеет тело.
После чая Сибирцев уснул. Очнулся от нестерпимой духоты, словно вырвался из петли. Чередой нахлынули воспоминания. Опять ужас одиночества. В памяти теснились события, люди, страны, порты, моря. Купания в холодной воде не помогали. Еще сильней заслышались забытые ароматы. Рояль… Зазвенели струны и напевы Шамизэн[8]. Горькие воспоминания неудач и промахов. Конечно, с кем не случается! Все кануло. Он шел на подвиг, но лишь при сем присутствовал, а попал на каторгу. Зачем меня сюда занесло? Здесь захолустье и таким вечно останется. Река Черного Дракона? Я хотел уверить себя, что через нее мы войдем в огромный новый мир. Но это невозможно! Сибири, как он все более убеждался, не дадут развиться, ее душат и грабят и будут грабить. Не дали бы развиваться и Штатам, не будь они отделены Атлантикой. А Сибирь единое целое со старым миром. С отчаяния грызи борта. «Слышишь ли ты все это?» — хочется крикнуть отцу в Петербург.
Шлюпка подошла. Шаги над головой. Сапоги простучали, скатились по трапу. Стук в дерево.
— Алексей Николаевич! — послышался голос адъютанта генерал-губернатора хорунжего князя Дадешкалиани.
— Войдите.
— Вы не спите?
— Не сплю.
— Договор подписан, — сказал Дадешкалиани, входя в каюту. Он тонок, высок, в белокурых усиках, в черкеске, с кинжалом. — Генерал требует вас к себе.
Юный князь — любимец Муравьева, как приемный сын. На Кавказе в Тифлисе Николай дружил с его семьей, бывал в доме, сохранил переписку. В роду Дадешкалиани все служили в кавказской армии, учились в военных училищах. Подросшего юношу Николай Николаевич пригласил в Сибирь, обещая службу, боевые походы, и зачислил в казачье войско.
Давал поручения, где требовались отвага и решительность. Князь на днях со своими донцами снес маньчжурское гьяссу[9], стоявшее не там, где полагается. Городьба так и вспыхнула, как пук соломы.
Вельбот пошел как на гонках, выбрасывая сильными веслами легкую прохладу из черной воды в трепетных отражениях судовых фонарей.
— Кто идет? — то и дело раздавались окрики с барж, стоявших на якорях. Дадешкалиани, или, как его называли, Дадешкалиан, четко отзывался, стоя в рост.