— Могу я вам чем-нибудь помочь? — услужливо спросил портье, зная, что может рассчитывать на мою щедрость.
Что ж, я мог позволить себе широкий жест. Деньги, накопленные почти за двадцать лет преобразования прославленных носов, пользующихся мировой известностью физиономий, грудей, более не отвечавших общественному статусу, престижу или ожиданиям своих обладательниц, знаменитых животов и сиятельных задов, облегчили мне задачу теперь, когда пришлось вернуться к нулевой отметке. В сорок шесть лет любому нелегко было бы начать жизнь сначала, а тому, кто привык к неизменным успехам, особенно.
— Да, вы можете мне помочь, — ответил я и положил на стойку банкноту в десять тысяч лир, — если подскажете кратчайшую дорогу в Кассано д'Адда.
— Нет ничего проще! — отозвался он, причем банкнота как по волшебству исчезла со стойки, сменившись картой автомобильных дорог. — Вот, прошу, — он пометил нужное направление красным фломастером. — Здесь невозможно ошибиться.
Я вел машину через лабиринт современных бетонных построек. В пролетах улиц открывались бескрайние кукурузные поля. Я попытался подвести итог прожитых лет и пришел к выводу, что к сорока шести годам добрался до самых высоких вершин престижа и успеха. Но потом я в один момент отказался от всего, потому что не сумел пойти на сделку со своей совестью.
Надо признать, что даже в лучшие минуты какая-то тень омрачала все происходившее со мною, и этот сгусток тьмы порождал в душе глухую тревогу, печальное предчувствие, видение кипящей пустоты, в которой тонули осуществленные желания и искажались цели.
Ласточки носились низко над землей, предвещая дождь. Я вышел из машины на заросшей травой площадке, примыкающей к парадному двору виллы, и с тяжелым сердцем оглядел безотрадную картину: повсюду валялись скомканные бумажки и пустые жестяные банки. Весь мир полон скомканных бумажек, пустых жестянок. Пренебрежение и беспорядок царят во вселенной. И никто ничего не может сделать.
Мое прошлое тоже было украшено горами мусора. Пришло время, и я решился на генеральную уборку. Но удалось ли мне окончательно очистить свою совесть?
За высокой изгородью виднелось прекрасное здание. Даже вековая заброшенность не могла отнять у него надменной аристократической отчужденности. Какое великолепное равнодушие и презрение ко времени, событиям, людям!
Я подошел к воротам. Навесной замок на проржа-вевшей цепи еще больше усиливал общее впечатление заброшенности. Последнее напоминание о былом величии — внушительный герб маркизов Альбериги д'Адда, орел с распростертыми крыльями.
Я нажал на изящную ручку кованого железа, и калитка с легким скрипом отворилась. В ту же самую минуту я в изумлении ясно услышал биение собственного сердца. Меня посетило редчайшее ощущение потери во времени и пространстве, миг слияния памятью со всеми, кто жил до меня. Верящие в чудо поймут меня. Это был могучий заряд жизненной силы, сигнал, записанный в генетическом коде моей семьи. Им обладал мой отец, получивший его от деда и прадеда. Этот заряд дарил способность управлять людьми и предметами.
Я переступил через порог, за которым мог скрываться первый и последний, а возможно, и единственный ключ к величайшей загадке моей жизни. «Сейчас или никогда», — подумал я, с дрожью ощущая слабость, нерешительность и болезненное любопытство ребенка перед дверью, за которой может скрываться все добро или все зло мира. После долгих скитаний я нашел верный путь в лабиринте, путь, ведущий к самому сердцу тайны, погребенной в веках, тайны моего происхождения.
Я повернул к флигелю и успел заметить в окошке застекленной двери старушку с детским личиком. Она быстро скрылась за белой муслиновой занавеской. Увиденные мельком небесно-голубые глаза старой женщины, на мгновение выхваченные из темноты бьющим прямо в стекло солнечным светом, поразили меня.
На стене флигеля висела бронзовая доска с рельефной надписью под старину, гласившей: «АДМИНИСТРАЦИЯ«. По траве у дверей настороженно бродили кошки.
Вдалеке, за лугом, окружавшим виллу, лихорадочно кипела жизнь, но здесь время словно остановилось. Я приехал сюда почти наугад, зная, что жизнь и история часто определяются игрой случая. Даже картина размером два метра на полтора, которую я теперь спрятал в надежном месте, была обнаружена мною когда-то совершенно случайно. Но отнюдь не случайность тот факт, что пейзаж, изображенный на французской табакерке, датированной 1769 годом, в точности воспроизведен на картине, написанной почти сорок лет спустя на итальянской вилле Альбериги д' Адда? Пасторальный сюжет: заросли высоких белых акаций и кустов ежевики, бегущий через них ручей, золотистое предвечернее небо, а на первом плане наивная пастушка в неглиже, протягивающая кувшин с водой кавалеру в костюме восемнадцатого века. Полотно было прострелено восемнадцатью пулями. Стрельба велась прицельно: пулевые отверстия словно пунктиром обрисовывали четкий контур человеческой фигуры.
Со Стеллой Дианой мы познакомились там же, где я случайно обнаружил полотно, в точности воспроизводящее пасторальную сцену на моей табакерке: в антикварной лавке Марко Каттанео. Моя золотая табакерка с эмалевой миниатюрой на крышке досталась мне от отца. Он унаследовал ее от деда, а тот, в свою очередь, от прадеда — Рибальдо Валери. Много лет я рассматривал ее, изучал, показывал экспертам. Все они в один голос утверждали, что речь идет о редкостном художественном шедевре. Единственным дефектом можно было считать небольшую трещинку на эмали.
Миниатюра на крышке, бесспорно, принадлежала талантливому художнику, увы, оставшемуся безымянным. Точно были известны только место и дата создания табакерки: Париж, 1769 год. Полотно, воспроизводящее тот же самый рисунок, было написано на тридцать восемь лет позднее — предположительно одним из учеников Лондонио — на вилле Альбериги. Но где же связь? Моя семья и маркизы Альбериги д'Адда?
Когда я был еще ребенком, мой отец передал мне драгоценную табакерку, лежа на больничной койке. Слова его были бессвязны, но я их запомнил.
— Меня пытали, — повторял он, словно в бреду, — меня мучили. У меня за спиной был пейзаж с табакерки. В меня стреляли… стреляли…
Теперь, когда я нашел большое полотно с виллы Альбериги, не осталось никаких сомнений в том, что слова моего отца были не бредом умирающего, но показаниями уцелевшего.
Я постучал. Ждать пришлось долго. Наконец белая муслиновая занавесочка отодвинулась в сторону, и за стеклом показалось лицо старушки. Дверь открылась, и она появилась на пороге. На лице у нее играла веселая и лукавая улыбка непослушной девочки. Она держала на руках пушистого полосатого кота.
— У нас гости, Наполеон, — сказала она, и кот неохотно приоткрыл желтые щелочки раскосых глаз.
Ее тщедушная фигурка тонула в длинном черном платье. Я так волновался, что в эту самую минуту, деликатную и долгожданную, не смог удержаться и оглушительно громко чихнул — раз, два, три, четыре! Четыре раза подряд! При каждом чихе желтые щелочки зажмуривались и тут же недовольно раскрывались снова.
— Ты эльф, — решительно заявила мне старушка.
— Эльф? — растерялся я.
— Разве ты не знаешь, что такое эльф? — насмешливо спросила она и взглянула на кота, словно призывая его в свидетели. — Бьюсь об заклад, ты даже стихов не читаешь.
Она, конечно, права, стихов я не читал, но тоже готов был биться об заклад: у старушки не все дома. — Когда восходит луна, — принялась она декламировать, — эльфы покидают дупла деревьев, где прячутся днем, и собираются на траве для ночных танцев. Ты это знал?
— Нет, — ответил я, растерявшись от этой непредвиденной встречи. — А эльфы злые?
— Эльфы черные, маленькие, безобразные и злые.
Я решил, что не подхожу под такое описание.
— Ты солнечный эльф, — успокоила она меня. — Ты ласковый и добрый, но у тебя каменная болезнь.
— Она опасна?
— Нет. Все эльфы ею болеют. Они живут в лесах, среди деревьев, а когда подходят к каменному дому, начинают чихать. Ты эльф.