— А как же я? — обиделась певица.
— А что — вы? — сурово спросил Наполеон.
— Вы не любите меня?
— Поверьте, желание куда важнее так называемой любви.
— О, мой генерал! — счастливо вздохнула она.
— Мне не до балов, мой друг, — признался Наполеон. — В последние дни я чувствую себя просто ужасно. Директория засыпает меня глупейшими приказами, которые я не в состоянии выполнять.
Даже не пытаясь проникнуть в глубину его мыслей, Джузеппина кожей ощущала желание своего страстного, нежного и непредсказуемого любовника поговорить, поделиться, может быть, даже исповедаться. Ей льстило, что он находится здесь, в ее будуаре, пока его армия готовилась к походу на Верону.
— По мнению Директории, — продолжал Наполеон, — я должен сдерживать австрийцев силами половины армии, а силами второй половины завоевывать Италию.
Джузеппина лишь кивнула в ответ. Ей хотелось сказать ему: «Вы могли бы завоевать весь мир одной лишь силой своего взгляда!», потому что от этого двадцатишестилетнего юноши действительно исходило ощущение неистовой силы. Но она промолчала.
— Какой смысл захватывать Милан, не захватив Мантую? — горячился он. — Это настоящая крепость на болотах под прикрытием трехсот пушек. И чтобы ее взять, придется форсировать Адидже.
Он с досадой взмахнул рукой, потом подошел к окну, характерным жестом заложив руки за спину.
Женщина продолжала молчать. Привыкшая больше к легкомысленной болтовне, чем к разговорам о военных действиях, она тем не менее прекрасно понимала, что затруднения французской армии состоят в отсутствии денег и как следствие этого — всего остального. Говаривали даже, что у офицеров одна пара сапог на двоих. Французы казались ей милыми и дружелюбными, но нужда превратила их в записных воров. И все-таки жители Ломбардии относились к новым завоевателям довольно терпимо. Те не вмешивались в их дела, чем выгодно отличались от австрийцев.
Властный, могущественный, надменный Бонапарт был наделен способностью внушать доверие как своим солдатам, так и представителям миланской знати. Женщины сходили из-за него с ума, мужчины пресмыкались перед ним. Джузеппина Грассини гордилась тем, что стала его первой внебрачной пассией в Милане. Всем было известно, что Наполеон страдает в разлуке со своей женой, французской аристократкой, чудом избежавшей гильотины.
Джузеппина Грассини, звезда Великого Театра, была не из благородных. Она была подлинной дочерью своего народа, музыка и любовь составляли смысл ее жизни. И к тому же она была тщеславна. Стать желанной для генерала, стоявшего во главе итальянской армии, самого могущественного на данный момент человека в Милане, — могла ли она мечтать о лучшей доле?
— Вот такая вы мне нравитесь, — польстил ей Наполеон, обнимая и целуя ее. — Вот ваша истинная роль: вы дарите мне утешение.
— Присядьте, друг мой, — пригласила Джузеппина, протягивая ему фарфоровую шкатулку с анисовыми конфетками, которыми он любил лакомиться. — Мне нравится ваше имя, Наполеон. Оно прекрасно звучит. Мне нравится произносить его: оно огромно, как и ваша слава.
Генерал прикрыл свои серо-голубые глаза; на красиво очерченных губах, делавших его похожим на мать, промелькнула легкая улыбка.
— Странная это штука — жизнь, — проронил он с горечью.
— Вы мне не верите? — нахмурилась певица, переходившая от смеха к слезам с легкостью настоящей лицедейки.
— Я верю вам, моя прекрасная фея, — заверил ее Наполеон, — но вы бы мне не поверили, если бы я сказал вам, что мое итальянское имя было предметом хулы и насмешек.
Она зашипела, как разъяренная кошка:
— Никто не посмел бы насмехаться над именем триумфатора в битве при Лоди!
— Триумфатор при Лоди был всего лишь жалким чужаком для гордых французов, маленьким корсиканцем, получившим начатки образования у монахов в Бриенне.
Вспомнив своих чванливых сверстников, потешавшихся в колледже над его скромным происхождением, Наполеон вдруг рассердился по-настоящему. «Сейчас они трепетали бы передо мной», — подумал он в гневе.
— Вы это говорите, чтобы посмеяться надо мной, — заметила Джузеппина.
Он и впрямь казался ей великаном, этот невысокий, хрупкий и нервный офицер с оливковой кожей и волосами цвета воронова крыла. И не только ей одной.
— Вы прелестны, моя богиня.
— Вам я готова простить любую дерзость. Завтра дают бал в честь французов, — сообщила Джузеппина, искусно меняя тему разговора. — Вы будете?
— Нет, — сухо ответил Бонапарт. — Терпеть не могу балы, праздники, приемы! Накормят гадостью, а наутро голова будет трещать от разговоров.
Взгляд его серых глаз был так суров, что она даже оробела.
— Порой вы меня просто пугаете, — призналась Джузеппина, зябко передернув плечами.
— Простите, я не хотел, — он ободряюще взял ее за руку. — Успокойтесь, эти нервные припадки вам не к лицу. Его вдруг охватило неудержимое желание выговориться перед этой женщиной, внимавшей ему с таким материнским участием. Большие глаза Джузеппины, ее нежное лицо, ласковая и чуть насмешливая улыбка и впрямь напоминали ему мать, кормившую его грудью у бивачных костров, на лесных полянах, на горных перевалах его любимого и проклятого острова, пока его отец, молодой и неукротимый офицер, сражался с ненавистными врагами — французами.
Она приблизилась к Бонапарту, интуитивно ощущая, что минута откровенных разговоров миновала, и принялась перебирать волосы у него на затылке. Он закрыл глаза, покорно отдаваясь умелой ласке ее рук.
8
Саулина замерла в мучительном ожидании. Теперь из парчовой гостиной не доносилось больше ни звука. Может, они ушли? Может быть, они просто забыли о ней? Саулина осторожно повернула кованую бронзовую ручку и толкнула дверь, которая послушно и бесшумно приоткрылась. Девочка заглянула в гостиную — и наконец она увидела его. Он был в рубашке, его черные волосы растрепались. Синий камзол с красными отворотами валялся на полу. Белые лосины, как вторая кожа, обрисовывали его длинные нервные ноги в блестящих черных сапогах.
Он лежал, растянувшись на «оттоманке», как синьора Джузеппина называла изящную, низкую, причудливо изогнутую лежанку, обитую золотой парчой. Его голова — на коленях у Джузеппины. Они целовались и, как показалось Саулине, даже не дышали. Невидимая, она наблюдала за сценой, не понимая ее смысла, но все равно ощущая невыразимую боль.
— Идем в постель, — охрипшим голосом прошептала певица.
— А почему бы не заняться любовью прямо здесь? — возразил он, скользнув рукой ей за корсаж.
Так это и есть любовь? Вот так неприлично и поспешно раздеваться, возиться с юбками, торопливо и грубо набрасываться друг на друга, сопеть, обмениваться хриплыми прерывистыми вздохами и дурацкими, ничего не значащими словами? Непристойные прикосновения, бесстыдное наложение тел друг на друга, напомнившее ей случку животных и краткие, такие же скотские совокупления отца и матери, происходившие, когда они думали, что дети спят. И это любовь?! Почему же ей так плохо? Почему это грубое и грязное зрелище вызывает у нее такую мучительную боль?
Вдруг кто-то сзади схватил ее за волосы.
— Гнусная интриганка! — набросилась на нее Джаннетта, волоча Саулину за собой, но ухитрившись при этом бесшумно закрыть дверь.
— Оставь меня в покое. Не трогай, а то закричу, — пригрозила Саулина.
Джаннетта разжала руки. Если девчонка и впрямь закричит, синьора Грассини и ее гость могут услышать.
— Вот до чего ты докатилась, грязная мартышка! Подглядываешь за моей хозяйкой.
— Ни за кем я не подглядываю, — огрызнулась девочка, и слезы градом покатились у нее по щекам.
— Ты чего разревелась? — удивилась Джаннетта. — Будто мало тебя за волосы таскали!
— И не думала реветь. В жизни никогда не ревела, — решительно возразила Саулина, насухо вытирая слезы.
— Вот так-то лучше, — одобрительно кивнула служанка. К ней мигом вернулась прежняя суровость. — И чтоб я больше не видела, как ты подсматриваешь в щелку!