Наконец девушку, уставшую и растрепанную, выкинуло на скамейку городского парка. На нее было страшно смотреть: всклокоченные волосы стояли дыбом, по лицу блуждала безумная улыбка, к щекам в потеках сахара и патоки прилипли островки песчинок и мелкого мусора. В левом ухе сиротливо болталась изумрудная сережка – майский жук, правая бесследно исчезла. Мэл и сама не помнила, как добралась домой. Она проспала двое суток в том виде, в каком ее застал ветер – легком летнем платье голубого цвета и войлочных лодочках.
Когда Мэл проснулась, окна ее небольшой квартирки уже окрасили чернила сумерек. Трубы попыхивали дымом у самого горизонта, кололи сливовую тучу острые башни кранов. Мэл приоткрыла окно и вдохнула вечерний воздух. Ей было достаточно мгновения, чтобы понять, что ветер – ее ветер, гуляет где-то рядом. Мэл подумала, что, может быть, он влюбился в нее, вот и поджидал все это время, зацепившись хвостом за форточку. Она выбежала на балкон, бесстрашно взобралась на перила и, как маленькая птичка, уселась, свесив ноги. Не прошло и минуты, как подол платья зашуршал, будто кто-то невидимый перебирал пальцами его гладкое полотно. Мэл улыбнулась краешками губ и оттолкнулась от бетонного края.
2
Ветер появлялся внезапно. Он мог навещать Мэл почти каждый день, а мог пропадать неделями. Но каждый раз он показывал ей что-то новое. Золотисто-бирюзовая гладь южного моря сменялась охристыми разводами раскаленных пустынь, мягкое руно песчаных пляжей спорило с бетонными пирсами многолюдных портов, разноцветные леденцы мостовых далеких городов звенели под ногами восторженной путешественницы. Кварталы, насквозь пропахшие дымом курильниц и злачные портовые районы заманивали ее, как венерины мухоловки, но ничего не могли поделать и разочарованно выплевывали, не успев проглотить – мирские соблазны покинули ее. Теперь ей было открыто всё и не нужно было ничего: ни богатства, ни наслаждений, ни мужчин – высоких и низких, крепко стоящих на ногах и восторженно-утонченных, молодых и старых, власть имущих и отдавших жизнь прихотливой музе – музыкантов, художников, изобретателей, готовых бросить к ее ногам сокровища мира. Она с усмешкой смотрела на исступленные брачные игры – ведь у нее уже было то, о чем она не могла и мечтать. Мэл взбиралась на самые высокие пики надменных снежных хребтов, не страшась ни холода, ни крутых отвесных склонов, ни зловещих пастей ущелий. Ветер согревал ее в своих объятиях, крепко держал за выбеленные, вечно растрепанные – ни одна расческа не возьмет – волосы, бережно подхватывал, стоило оступиться на краю пропасти или скользком мшистом козырьке над быстрой рекой. Кожа Мэл покрылась мерцающим загаром, губы обметали штрихи мелких трещин, под ногти забилась черная смола исполинских деревьев, названия которых она не знала или не помнила. Но настал день, когда ветер не вернулся. Ему случалось пропадать и раньше, однако сегодня Мэл знала, чувствовала – это надолго, может быть, навсегда.
С этого момента поимка ветра стала ее главной целью. Она протискивалась в зазоры меж стен высоких зданий, взбиралась по пожарным лестницам на головокружительную высоту, мерила осторожными шагами гулкое пространство крыш. Ею были исследованы все заброшенные голубятни, сырое безмолвие подвалов и пахнущие неприятностями тупички и окраины. Иногда Мэл мерещилось за спиной хрипловатое насмешливое дыхание, легкий посвист в перекличках ночных птиц, певучее дуновение в рокоте надвигающейся грозы. Но ветер исчез, будто его и не было.
Лето прошло, хлестнув теплой ладошкой по лицу на прощание. Сентябрьский город утонул в осени так быстро, словно провалился на дно схватившегося льдом пруда – со всеми домами, двориками, кафе, тонкими шпилями и обзорными площадками. Студеная вода заполнила поры серых стен, заволокла стекла. Люди передвигались в этом сыром пространстве медленно, уныло, в одночасье превратившись в обитателей морских глубин.
3
Обычно в это время года Мэл начинала готовиться к зиме: собирала в плетеные корзины сладость леса, варила в глубоких медных посудинах солнечный сироп из одуванчиков, амброзию и розовую воду; закатывала янтарь и красный мрамор в стеклянные толстостенные банки; ловкими пальцами выжимала терпкий запах специй – амарантовые, терракотовые, голубые ультрамариновые, карминные, цвета маренго зерна, пылинки, шишки; колола мелкие поленца, вязала снопы из душистых трав и складывала на сеть, натянутую под потолком – долгие зимы можно пережить только с кружкой горячего травяного чая. Но в эту осень Мэл настигла невысказанная, непобедимая, необъятная тоска. Она не тронула бронзовые зерна и жидкое золото медовых сот, оставила в покое киноварь ягод и душистые побеги. Вместо этого она перерыла каждый уголок своего жилища, достала все теплые одеяла, пледы и накидки, вытащила из бабушкиного сундука шали – старые, безликие, потерявшие свой цвет и совсем новые, праздничные, с вышивкой и шелковой бахромой. Она собрала в кучу теплые носки и перчатки, шарфы и вязаные шапки, размотала клубки ниток и распустила старые пуловеры, вытащила из карманов пальто забытые носовые платки. Когда работа была закончена, Мэл свалила все свои находки в одной комнате, затем прорыла в куче глубокий вход, забралась в самую сердцевину дышащей теплом берлоги и заснула.