От его слов делалось жутко. Я даже поежился и не слишком весело поинтересовался:
— Полагаю, и рассказывать о твоем появлении никому нельзя?
— Никому, — серьезно кивнул он. — Даже Лене, Стасу, Кристине и Захару.
Ясно, именно им я и мог бы рассказать, больше-то некому. Все правильно.
Не помню и не пытаюсь вспомнить, на чем мы закончили, ведь всегда, когда ты несколько лет не видел близкого друга, вам есть, о чем поговорить. Мы и говорили, болтали, как ни в чем не бывало, словно не пролетело пять лет, словно мы оба были живы. Это было странное общение. По крайней мере для меня. Я отвлекался, забывал обо всем, а потом внезапно вспоминал, что я жив, а он — нет, что едва там решат, будто он выполнил свою миссию, его немедленно заберут, и я навряд ли его когда-либо увижу снова. А потом я снова забывал об этом… и опять вспоминал.
Интересно, что чувствовал Сашка, вновь оказавшись в мире живых? Я не спросил, этот вопрос показался мне интимным, что ли, и я не стал лезть в то, что мне не принадлежит.
— Спасибо, что иногда заходишь к моим родителям, — поблагодарил меня Бардаков. — Им до сих пор очень тяжело, и для них очень важно, что мой друг все еще тоже обо мне не забыл. А вот на кладбище ты зря шатаешься, — продолжал он. — Мертвые слышат всегда, если к ним обращаются, и неважно, смотришь ты на могильный памятник или нет.
— Иногда мне требуется уйти ото всех, — объяснил я, — и это единственное место, где меня не станут теребить.
— Ото всех? — прицепился Сашка. Да уж, он был бы прекрасным представителем «желтой» прессы: вечно-то он извращает слова и выставляет сказанное в совершенно ином свете. — Даже от жены?
— Ты же знаешь, что нет.
— Ты совсем не уделяешь ей внимания в последнее время, — упрекнул он меня, а я аж дар речи потерял от подобной наглости.
— Эй! — взвился я, когда голос ко мне вернулся. — Ты что совсем обнаглел? Наблюдаешь за чужой личной жизнью!
— Да ни за кем я не наблюдаю, — он был спокойным, как танк: верный признак того, что говорит правду, врать, как я, Сашка никогда не умел. Так что я немного поутих. — Но я же не слепой, чтобы не увидеть, какой ты все-таки осел, — я широко распахнул глаза, не видя почвы для обвинения. Ну осел-то я, осел, но причем здесь это сейчас.
— Почему это я осел? — запальчиво поинтересовался я.
— Да потому, — выдал он, на этот раз явно насмехаясь. — Знаешь, твои родители, — он снова ткнул пальцем вверх, — уже начали пари держать, догадаешься ли. Твоя мама выиграла, она ставила на то, что ты сам никогда не догадаешься.
— Да о чем ты? — разозлился я.
— О Лене. О тебе.
— Ты знаешь, что с ней происходит?
— Ветер, ты балбес, — ну точь-в-точь Матроскин из «Простоквашино» объясняет Шарику, что в кедах зимой по снегу не ходят. — Ты ж маг-целитель и врач, ты ж столько книжек по медицине прочел, со столькими докторами и пациентами переобщался. Только не говори, что в Краевой больнице, в которой ты обретаешься, нет отделения гинекологии. Я, конечно, понимаю, что учительство, а потом Кришна отняли у тебя все твое время, но включи мозги!
Мозги включались медленно, словно на них стоял предохранитель от перегрева. Но механизм все-таки не до конца проржавел и наконец соизволить соединить осколки мыслей, чтобы появилось то, чего я никак не мог добиться — понимания.
— Ты хочешь сказать, что она… — выдохнул я, голос сорвался. — Что мы…
Ухо скорчил гримасу вместо ответа, без слов, одним жестом, повторяя то, что уже сказал: «Ты балбес». Хотя для меня такое название было бесконечно ласковым.
Не-е-ет, я не балбес…
Я запустил руку в волосы, словно хотел их выдрать с корнем и взвыл:
— Я идиот!
— Точно, — подтвердил друг с явным злорадством.
Господи (или как там тебя на самом деле называют)! Я дурак, осел, слепец, зацикленный на магии и работе, я настолько ушел в свои и не свои магические дела, что не просто стал редко видеть жену, я перестал видеть очевидное! Ребенок! Боже, ребенок! Вот что было с ее желудком! Вот почему она меня избегала! Вот почему так уносилась по утрам в ванную!