— Никто, — смешалась она, — у меня зеркало есть.
Я пристально вгляделся в нее. Врет.
— А ну не ври. Мы, кажется, договорились говорить начистоту.
— Когда это? — поймала она меня.
Но я не растерялся.
— Сейчас.
— Ну если так…
— Так кто тебе сказал такой бред? — я не собирался отставать.
Писарева вздохнула, но все же призналась:
— Мама вечно талдычит, что мне бы схуднуть надо…
Я даже присвистнул: ничего себе предки!
— По-моему, все, что тебе нужно, это косметика и отсутствие резинки для волос, — искренне сказал я.
Вот уж точно, моральные травмы детей практически всегда исходят от родителей.
— Что, поражен моими добрыми мамой с папой? — поинтересовалась Ленка, наверное, у меня все мысли были на лице написаны.
— Вообще-то, да, — я почувствовал себя неуютно, что во все это влез. — Ты прости, это не мое дело.
— Ничье, — согласилась она, — я никому о своих проблемах не рассказываю. Обычно, — Писарева горько вздохнула. — Да нет, мои родители неплохие, просто… просто жизнь у них сложная, сложилось все так. Мама раньше учительницей была, а в школу набирали молодых специалистов, и ее уволили из-за сокращения штата. Она теперь на швейной фабрике работает. А папа — инженер всю жизнь, — Писа замолчала, я не ждал, что она продолжит, и не просил об этом, но она заговорила вновь, чем меня несказанно удивила. Очевидно, слишком долгое молчание всегда выплескивается вот таким словесным потоком. — Они пьют теперь… оба. Грызутся, ссорятся… Им бы развестись, а жить негде, вот и мучаются. Мне тоже уйти некуда, общежитие городским не дают… А можно я тебя кое о чем спрошу? — вдруг удивила она меня еще сильнее.
— Конечно, — как я мог отказать, когда только что выслушал ее исповедь?
— Каково это — жить без родителей?
Честное слово, не расскажи она минуту назад все о себе, ох и послал бы я ее, но теперь… Да я и не знал, что ей, собственно, ответить. Слишком уж много слов на язык просилось.
— Паршиво, — наконец я подобрал наиболее подходящее. — Бабушка меня любит, но это не то.
«А еще я недавно узнал, что они не погибли, а были убиты, и теперь мне еще паршивей». Но этого я, естественно, не сказал.
Вообще, мы затронули гаденькую тему, от которой мутило, поэтому нужно было быстренько менять направление разговора, и чем скорее, тем лучше.
— А ты в какой школе училась? — выбрал я наиболее безобидную тему.
Она назвала номер с таким же облегчением, как и я, ухватившись за нейтральную тему.
Но, услышав цифру, я удивленно распахнул глаза. Я же в той же школе учился! Мы с родителями там рядом жили, и, как меня отдали в первый класс, бабушка с дедушкой в другую школу переводить не стали.
Но Писа, оказывается, училась параллельно со мной!
— Что, не помнишь меня? — верно истолковала она мое смятение.
— Не-а, — признался я. — А ты меня?
— Ну еще бы! Тебя и твоих друзей вся школа знала. «Ветров и компания», — я улыбнулся, вспомнив, как нас называли. — Ты в «А» учился, ваш класс всегда был на виду. Как провинился, так «А», как отличился — тоже «А». Вас все гордостью школы считали. Никогда не забуду, как учителя плакали, когда вам аттестаты вручали.
— Я тоже, — да, приятно было такое вспомнить, даже очень. Мы были грозой и гордостью школы одновременно. Говорили, что у нас самый дружный класс за всю ее историю, и самый неугомонный. Мне стало не по себе, что Ленка меня помнит, а я ее нет. — А ты в каком училась?
— В «Б».
— А-а, — ну, тогда ясно. У нас никогда не было деления на бедных и богатых, красивых и некрасивых. Наш класс был огромной дружеской компанией, а «Б»… Там половина считала себя голубокровой элитой. Так что в том, что Писа считает себя хуже других, виноваты не только ее родители, но и чудовищный класс.
— А помнишь, — увлеклась воспоминаниями Писарева, — как нам пытались ввести форму?