Я засмеялся.
- Ну вот, проси, значит, бога, чтоб он ее в жабу не превращал.
- А чего его просить, - махнула рукой Катя. - Ничего он ей не сделает. Я вон сколько за себя просила, помог он мне, бог-то? Как хворобе кашель. Мама тоже за меня просит, гляди, как убивается. Одна я у нее, - со вздохом сказала Катя, глядя на раскачивающуюся мать. - Любит она меня. Я маленькая была, она меня пальцем не тронула. А сейчас бьет…
Тут Катя замерла и соскользнула на пол. Молитва окончилась. Люди вставали с колен, тихонько усаживались, вытирали потные лица.
Старик снова раскрыл библию и начал ее читать сухим дребезжащим голосом.
Теперь он читал про конец света. Что будет убивать отец сына, а брат брата. И придет какой-то антихрист, и тогда только держись. И так это все было страшно, что тетки плакали, а мужики сидели хмурые и тяжелые, как вывороченные пни.
Я посмотрел на свою маму. Она вся скорчилась, словно не словами, а камнями кидал в нее плешивый старик с красивой волнистой бородой и красными веками. И мне самому стало страшно. Неужели и правда придет конец света, и не будет ни солнца, ни людей, ни нашего дома в Минске с тополем под моим окном? Не будет ничего… Только ночь и ветер, который сейчас тревожно посвистывает в трубе…
Дядя Петя сквозь растопыренные пальцы исподтишка поглядывал на людей. И чем больше все пригибали головы, тем ярче разгорались в его маленьких глазах холодные довольные огоньки; Вот он глянул на меня, и я натянул на голову одеяло. Кажется, сейчас начнется самое страшное.
И верно, старик захлопнул книгу. У Катьки мелко-мелко трясутся плечи. Ее мать уже причитает во весь голос; пронзительно орет на руках у женщины малыш. Она прижимает его к груди так, что кажется, сейчас раздавит, и кричит над ним, растрепанная, худая…
Дядя Петя снова запевает какую-то песню, и все подхватывают ее, и мне кажется, что совы со всех наших лесов слетелись сюда и хлопают своими крыльями. У Катькиной матери на губах пузырями вскипает пена. Она гулко бьет себя в грудь сухими кулаками и причитает, как по покойнику. У старика стеклянные глаза вот-вот вылезут из орбит, он кричит, широко открывая рот, из которого торчат редкие зубы. Бабка Мариля сорвала с себя платок и изо всех сил колотит головой об пол.
Бешеные, и среди них - моя мать. И я чувствую, что сам тоже схожу с ума. Надо накрыться с головой одеялами, иначе я тоже начну кричать, как все они. Но как же тогда Катя? Я свешиваюсь с кровати и отчаянно тяну ее к себе.
Катя тоже как будто не в себе. Раскосые глаза ее смотрят на меня со страхом, зубы отбивают дробь. Потом это проходит, и она тяжело садится на кровать. Я глажу ее по волосам и стараюсь не смотреть туда, где сходят с ума большие, взрослые люди.
- Ты говоришь, тебя мать бьет? - кричу я Кате в ухо, потому что за шумом, который стоит в комнате, разговаривать невозможно, а говорить о чем-то нужно обязательно. - За что?
Катины глаза торопливо набухают слезами. Она вытирает их рукавом, размазывая по щекам, сглатывает слюну и отвечает:
- Еще как бьет. Вот видишь, какие косички жиденькие стали. - Она берет в ладошки косу. - А были в руку толщиной. Все волосы повыдирала. У меня от этого голова начала болеть. Так болит иногда - вся кожа горит. Спасу нет. А за что? Да вот за это самое, - кивает Катя на комнату, где несколько теток уже лежат на полу и трясутся, как в падучей. - Я ведь пионеркой была. Галстук носила. Мама веселая была, добрая. А как помер батя, ну, тут и пошло. Связалась она с этими и меня с собой таскать стала. Галстук в печь бросила. Я полезла доставать - все руки обожгла. Вот видишь? - Катя подтянула рукава, и я увидел, что на кистях у нее кожа стянута узкими рваными шрамами. - Только она все равно сожгла галстук. Потом я новый купила. В школе повяжу, а иду домой - сниму. А Танька ей со зла сказала. Ну, она мне так дала, что я два дня с постели подняться не могла.
- Гадина, - сказал я и сжал кулаки. Да, почти так все было и у меня с матерью, когда я впервые галстук надел. - Эх, наших бы ребят сюда! - вспомнил я Веньку и Алешку. - Они бы тебя в обиду не дали!
- А я своим не рассказывала про галстук. Потому что тетка Глаша, вот та, с маленьким, видишь, сказала мне, что за это маму могут под суд отдать, а меня в детский дом. Страшно. Что я там буду делать, в детском доме? Да и маму жалко. Посадят ее в тюрьму, помрет она там…
- А мне маму не жалко, - сжав кулаки, сказал я и посмотрел в угол, где, хватая открытым ртом воздух, протяжно стонала моя мать, выкрикивая какие-то непонятные слова. Сказал и почувствовал, что вот-вот заплачу.
- И все-то ты выдумываешь. Как же можно маму не жалеть?
- Все равно я отсюда уеду, - хрипло сказал я. - Назад уеду, в Минск. К дяде Егору, к Веньке, к Алеше… Катя, послушай, принеси мне бумаги, карандаш и конверт… Я письмо напишу, чтобы меня забрали отсюда, а ты на почту отнесешь. А то эта старая карга, - я кивнул на бабку Марилю, которая все еще колотила себя в грудь, - от меня все спрятала. Принесешь?