И он лукаво подмигивает мне.
- А то завтра не смогли бы разобраться, - уже совсем несердито говорит мама и достает из шкафа мою рубашку и штаны. - Иди-ка на кухню переоденься. Я сама подотру, - одними глазами улыбается она: очень уж огорченно глядит Венька на огромную черную лужу, которая растеклась по чисто вымытому полу.
Спустя несколько минут Венька возвращается. Моя рубашка ему великовата, и я вижу, что у нашего председателя совсем не такие широкие, как мне всегда казалось, плечи, а шея так и вовсе тонкая.
Мама уходит на кухню, чтобы разложить на батарее Венькину одежду, а я, кивнув на окно, спрашиваю:
- Слушай, а ведь на самом деле можно было переждать дождь…
- Ха, - отвечает Венька. - А если он не перестанет до самой ночи?
- Ну и что? Не пришел бы сегодня, и дело с концом.
Улыбка исчезает с Венькиного лица.
- Как это «не пришел бы»? - недоуменно говорит он. - Я ведь ребятам сказал, что буду у тебя. Алешке или Томке идти куда дальше: мы с тобой почти соседи.
- Подумаешь, - возражаю я. - «Сказал…» А если бы сейчас не дождь, а метель была? И мороз градусов в сорок?
- А какая разница? - удивляется Венька. - Я же сказал.
И вдруг у него начинают краснеть уши: Венька догадывается, что я не очень верю ему. Он засовывает руки в карманы и грозно говорит:
- Слушай, ты… Ты брось эти разговорчики, понял? Хватит с меня Алешки - мораль читать. И запомни: раз я сказал, значит - все!
Он поворачивается к этажерке. А я смотрю на него и беззвучно смеюсь. Сегодня впервые за долгие годы кто-то всерьез обиделся на меня и пригрозил мне! И этот кто-то - Венька. Здорово, ребята, ой как здорово! Значит, он ходит сюда не потому, что просто жалеет меня или выполняет общественное поручение.
- Ладно, - примирительно говорю я, а самому так и хочется запеть от радости, - давай свою алгебру.
И целый час добросовестно решаю все эти «a+b», а Венька сидит рядом, довольно улыбается, и веснушки сияют на его лице, как будто их оттерли мочалкой.
- Вот, понимаешь, дела, - говорит он и заливисто смеется. - Пока тебе объяснил, сам все понял. Завтра, если вызовут, как пить дать пятерку получу. Ну и удивится Григорий Яковлевич!
Растолковав мне алгебру и записав остальные уроки, Венька переодевается в подсохшую одежду, долго трясет мне руку и уходит. Дождь еще не кончился, мы с мамой уговариваем Веньку посидеть, но он страшно занят. В четыре - секция бокса, пропустить занятия нельзя, к соревнованиям могут не допустить. А Венька хочет не только участвовать в соревнованиях, но и непременно выиграть свой первый бой. И вот Веньки уже нет. Только просохший чуб полыхнул жарким пламенем у подъезда, но тут же косые потоки дождя погасили его.
- Сумасшедший, - качает головой мама и набрасывает на плечи теплый платок. - И куда только его родители смотрят?
Я молчу. Кажется, я начинаю понимать, почему ребята выбрали Веньку председателем совета отряда.
Гулко и размеренно начали бить на стене часы. Я сосчитал удары. Пять. В эту же минуту у подъезда, завизжав тормозами на мокром асфальте, остановилась машина. Я глянул в окно. Из старой каштановой «Победы» вышел человек в плаще и шляпе. В руках он держал маленький чемоданчик; Человек быстро пересек тротуар и зашел в подъезд. И я почувствовал, что сердце у меня начало стучать громко и быстро, необычно громко и быстро. И не в груди, а где-то выше, чуть не в горле.
Раздался звонок, и мама бросилась к двери. А через несколько минут профессор Федор Савельевич Сокольский уже ходил по нашей комнате и смотрел на меня большими, чуть навыкате, серыми глазами.
Он был совсем не таким, каким я его себе представлял. Вот разве только руки - большие, с длинными гибкими пальцами. Когда он положил их мне на плечи, я вздрогнул: даже через рубашку я почувствовал, какие они холодные. Федор Савельевич тут же отнял руки и начал потирать их.
Я еще никогда не видел таких молодых профессоров. Было ему лет тридцать пять - сорок: выглядел он куда моложе дяди Егора. Над правой бровью у него вился широкий шрам. Он пересекал высокий шишковатый лоб и терялся в густых пепельно-серых волосах - наверно, когда-то они были черными. Лицо у профессора было строгое и озабоченное, а губы - толстые и добродушные. И когда он читал историю моей болезни, он шевелил ими точь-в-точь, как Алешка Вересов, когда мы решали задачку по алгебре.
Никаких очков Федор Савельевич не носил - с такими глазищами, как у него, они, наверно, ни к чему.
Наконец Сокольский отложил папку с моими бумагами. «Сейчас будет задавать вопросы, а потом осматривать», - подумал я. Но вместо этого он подошел к окну, побарабанил пальцами по стеклу, по которому стекали струйки дождя, и ни с того ни с сего сказал: