— Нам не жалко, пусть смотрят, — говорит в таких случаях Ваня Мочкин.
— А что им остается делать? — Замечает старший лейтенант Горелов. — Ведь своего-то клуба у них нет. Вместо него военную казарму построили. И нам нужно смотреть в оба, товарищ Мочкин.
Но странное дело, пока я служу здесь, ни одного нарушителя границы не задерживали. Только один раз и была тревога, да и то ложная: медведь через речку переплыл и следы на контрольной полосе оставил. Вот и все происшествие.
Начальник часто назначает меня наблюдателем на дозорную вышку. Она стоит на самом берегу, а напротив, в какой-нибудь сотне метров- турецкая вышка, и на ней турецкий аскер. Даже невооруженным глазом видно, когда у него хорошее настроение, а когда плохое. Первое время я разглядывал его с особым интересом и, не скрою, с чувством настороженности и неприязни. Все-таки, солдат чужой армии. Потом это чувство прошло, и я стал глядеть на него равнодушно, по обязанности.
Получилось так, что чаше всего на турецкую вышку назначался один и тот же плечистый мордастый парень. Отличался от остальных он еще тем, что вечно что-то жевал: то ли коренья какие, то ли жевательную резину. В бинокль это хорошо видно. Он поднимался на вышку, минуты две смотрел на меня и уже потом принимался шарить биноклем по нашей стороне. Когда наблюдать в бинокль ему надоедало, он начинал прохаживаться или са-дился, положив локти на перила, и все жевал, словно голодный.
Внизу шумит и пенится речка, в воздухе тишина, не шелохнет ни один листочек. Душно. В голову лезут всякие мысли, но чаще всего я думаю об этом аскере. Кто он, откуда родом, как зовут его? Наверное, такой же простой деревенский парень, как и я. Как и меня, его призвали в армию, обучали военному делу, привезли на границу. Дома, наверное, у него осталась мать. Мою зовут Наталья Ивановна, и работает она птичницей, цыплят разводит. А что делает его мать? Я вглядываюсь в аскера, пытаюсь угадать.
Он сидит, положив руки на перила и упершись о них подбородком. Отсюда не видно, закрыты ли у него глаза, но мне кажется, что он дремлет и даже не жует больше. Длинный козырек бросает на лицо тень. Гимнастерка цвета хаки, брюки навыпуск, здоровенные башмаки — все американского образца.
Интересно, все-таки, получается. Вот мы стоим но обе стороны границы и охраняем каждый свою землю. И у него карабин и у меня карабин. И у него бинокль и у меня бинокль. Только он черноволосый, а я рыжеватый, с веснушками. Он смотрит на эту сторону речки, а я на ту. Вот и все. А когда по речке плывет бревно, коряга или куст, вырванный из земли, — мы оба следим, не прячется ли под этим посторонним предметом живой человек. Так требуют инструкции, и мы оба должны выполнять их.
Конечно, цели военной службы у нас разные, я понимаю. Он охраняет чужое, а я свое. И командиры у нас тоже разные. Однажды я видел, как на вышку поднялся ихний офицер и застал аскера разутым — снял парень башмаки, видать, ноги стер. Офицер, слова не говоря, бац его по лицу, бац еще раз — у аскера аж фуражка слетела!.. Стоит вытянувшись в струнку, и щеки свои подставляет. Эх, думаю, рабская твоя душа, да не позволяй офицеру бить себя! Ну, нарушил, ну, провинился, а зачем же издеваться?
И вот наступил тот памятный вечер… Только что прошел дождик, поднявшийся ветерок прогнал облака, небо стало голубым и высоким, и прохлада сменила застоявшуюся духоту ущелья. Все задышало, зашевелилось. Но особенно красивы были вершины гор. Солнце уже скрылось за горный хребет, над речкой сгущались сумерки, — а горы наверху еще горели в заходящих лучах. Смотрю — и мой аскер тоже этой красотой любуется. Тут и поднялся ко мне старший лейтенант Горелов.
— Что нового, товарищ Спиридонов?
Доложил по всем правилам и добавил:
— Глядите, товарищ старший лейтенант, как вершины гор пылают. Словно в пожаре!
— Угу, — промычал он и посмотрел вдоль. границы.
А в это время еще одно зрелище: над заставой взлетели голуби. Это Ваня Мочкин приступил к своим обязанностям. Белые, сизые, чернокрылые, взмыли голуби над заставой и пошли давать круги в чистом небе. И там вдруг вспыхнули в багряном свете, затрепетали, как мотыльки.
Ветер относил их все ближе и ближе к границе, и вот они уже над турецкой землей, прямо над ихней вышкой. И вот тут-то случилось… Аскер вскинул карабин, прицелился и выстрелил в стаю. Закружились перья, и голубь камнем упал в кусты. Аскер закричал, обрадовался, замахал руками, а потом снова прицелился, и… второй голубь пошел вниз. Метко бил, подлец!
В глазах у меня помутилось. Не в лучах солнца, а будто в кровавом тумане плавали голуби.
— Что ты делаешь, скотина! — заорал я. — Это же
голуби!..
Будто он мог понять меня?..
Старший лейтенант зубами заскрипел, задышал со свистом — никогда я таким его не видел. Ваня Мочкин на своей голубятне руками размахивает, чуть не плачет. И все солдаты высыпали во двор, кулаками грозятся в сторону турецкой вышки.
А мордастый опять вскинул карабин и стал целиться. Долго целился на этот раз-стая уже отлетела, но все еще над той стороной кружилась. Глупые птицы, не знали, где их спасение…
Аскер выстрелил в третий раз и ранил белую голубку; она тяжело замахала крыльями, отделилась от стаи и в косом длинном полете достигла нашего берега. Ваня Мочкин побежал подбирать ее. Ветер неожиданно переменился, подул из Турции, и все голуби, подхваченные им, подхлестываемые страхом, перелетели на нашу сторону и вскоре опустились на голубятню, потухая один за другим в сизых сумерках.
Мы долго молчали, наблюдая, как аскер, спустившись с вышки, разыскивал в кустах свою добычу. Из турецкой деревни потянуло запахом кизячного дыма и чем-то кислым. Аскер наконец отыскал голубей, высоко поднял их над головой, потом приложил руку к груди и поклонился нам, будто поблагодарил. Мы отвернулись.
— Вот тебе и аскер, — проговорил я. — А я-то думал…
— Что вы думали? — спросил старший лейтенант;
— У меня бинокль, у него бинокль… Вот гад, скотина!
— Но-но, — похлопал меня по плечу начальник. — Зачем же так выражаться? Разве только он один виноват? Нужно глубже смотреть, Спиридонов.
Ветер все дул и дул с той стороны. Этот ветер всегда начинался к вечеру и приносил тучи. Вот одна из них, медленно перевалив гору, начала сползать на деревню, сырая и темная.
На турецкой вышке сменился наряд.
Я смотрел на удаляющуюся фигуру аскера, обутого в американские башмаки, на его сутулую спину, и мне стало обидно за мать, которая родила и не сберегла его.
ЗАХАР
Среди отрогов Карпатских гор, неподалеку от реки, раскинулось большое украинское село. В центре его, за изгородью, стоят два дома. Дорожка, выложенная кирпичом, ведет через фруктовый сад.
В раскрытые ворота въезжает группа всадников. Спешившись, они идут в дом. В одной из комнат на видном месте висит мемориальная доска:
"На этой заставе служил ефрейтор Мозговой Захар Яковлевич, героически погибший при охране государственной границы СССР 21 марта 1945 года".
…Осенью 1939 года жители местечка Городня, Черниговской области, провожали призывников. На железнодорожной станции было многолюдно и шумно.
У вагона стоял молодой парень в гимнастерке. Черные брови, прямой нос и живые карие глаза делали его сухощавое, чуть скуластое лицо энергичным. Рядом с ним девушка.
— Смотри, пиши мне, Захар!
— Обязательно.
— И фотографию пришли. В военной форме…
— Пришлю.
Засвистел паровоз. Захар вскочил на подножку вагона.
— Жди.
— Буду ждать, Захар… Береги себя!
Поезд стал набирать скорость. Потянулись скошенные поля и луга, пожелтевшие сады и рощи… Захар смотрел в окно. Все дальше и дальше уходили родные места.