— А сегодня вот сам хотел спуститься к вам, — заключил капитан.
— Приходи, гостем будешь, генацвале, — сказал старший из горцев.
— Так, так, — подтвердили его товарищи.
— Спасибо, — улыбнулся начальник. — Но уж раз вы пришли, повременю, дел много.
— Дело твое, начальник.
Все помолчали немного. Потрескивал фитиль в лампе. От снега, завалившего окна и стены, в канцелярии стояла могильная тишина. Было тепло. Но все знали, что за стенами и толщей снега бушует ураганный морозный ветер.
Старший поднялся и что-то сказал своим товарищам по-грузински. Те тоже поднялись и стали надевать шапки. Начальник понял, что они собираются уходить.
— А чайку, товарищи!
— Нужно успеть до темноты, начальник, — виновато улыбнулся старший.
— Успеете, честное слово, успеете! А так я не отпущу вас.
Горцы посовещались немного и сняли шапки. Они не хотели нарушать законы гостеприимства.
Их накормили, потом они ушли.
…Мариндинцы встречали их всей деревней. И старые, и молодые тревожно смотрели на приближающихся мужчин, ждали, что они скажут.
— Эй, люди, там все в порядке! — крикнул старший. — Расходитесь спокойно по домам.
И все разошлись по своим домам.
ЭСТАФЕТА
Шофером второго класса я работал еще в "гражданке": возил в Москве одного знаменитого деятеля искусств. Относился он ко мне хорошо, звал Сашенькой, и попутчики у него были такие же культурные, веселые, разговорчивые. Сами понимаете: писатели, художники, артисты. С ними мне было интересно, и за баранкой я как бы прошел целый университет культуры. Деятель искусств даже провожал меня на вокзал, когда и уезжал в армию, на прощание поцеловал и воскликнул:
— Ну, Сашенька, ни пуха тебе, ни пера!
Я смотрел на него, как на родного отца. Кого-то придется возить ка границе?
Но после учебного пункта меня назначили служить на заставу. Что ж, застава так застава… Уже не терпелось скорее очутиться на границе, выйти в первый наряд но отправка наша откладывалась со дня на день. Кому-то пришло в голову отправить нас по заставам пешком, вдоль границы. А в это время в горах, поднялась метель, и в путь нас отпускать не решались. Каждое утро командир объявлял:
— Погода скверная, выход откладывается на завтрашний день.
Завтра он говорил то же самое. Так повторялось пять дней. Мы изнемогали от нетерпения и роптали, что нас задерживают нарочно, чтобы подольше использовать на хозяйственных работах в отряде. Наконец, на шестой день командир сказал:
— Завтра выступаем.
И вот мы пошли. Погода установилась тихая, солнечная, снег сиял ослепительно, деревья стояли бородатые от инея. К полудню с южной, солнечной стороны иней стаял и деревья выглядели какими-то двуликими, словно игральные карты. В ушах звенело от тишины.
Мы взбирались на перевалы, спускались в ущелья, пробирались по узким карнизам, прижимаясь к отвесным скалам и боясь смотреть в пропасти. Так мы шли несколько дней от заставы к заставе и на каждой из них оставались те, кому положено было там служить. Четырнадцатая, на которую я направлялся, оказалась самой дальней, и путь мне пришлось испытать сполна. Последний этап был очень трудным. Застава стояла на вы-соте двух тысяч пятисот метров, и даже в летнее время туда вела лишь крутая вьючная тропа. Мы поднимались в молочной пелене облаков, ничего не видя и не слыша вокруг, кроме этой сплошной пелены и толчков крови в висках.
Я не выдержал и опустился в снег. Мне стало безразлично все: и мои товарищи, и двое наших провожатых, и ожидавшая меня служба. Я закрыл глаза и тотчас почувствовал себя безмерно счастливым. Но тотчас чьи-то дюжие руки встряхнули меня и поставили на ноги.
— Сашка, не дури! Слышишь?
Это был мой однокашник, товарищ по учебному пункту Иван Савельев, сибиряк, человек медвежьей силы.
— Не дури, слышишь? — повторил Савельев и так встряхнул меня, что из глаз посыпались искры.
— Ничего, привыкнет, — сказал сержант, один из наших провожатых.
…И вот промелькнул месяц моей новой жизни. Что сказать о ней? Конечно, то была не Москва и не привычная работенка у деятеля искусств. Я вспоминал свою зеленую "Волгу", как жених, потерявший невесту. Аж во сне снилась. А здесь?.. Море облаков закрывало от заставы весь мир, оставляя нам лишь солнце и звезды. Если бы не Иван Савельев, я бы, наверное, выл каждый день волком. Он переносил все тяготы службы стойко, со своим сибирским упорством, а ведь был таким же новичком на границе, как и я. И мне было совестно хныкать.
Но вот однажды на заставу прибыл начальник отряда полковник Парский. Был он дороден, осанист, с крупным выхоленным лицом и двойным подбородком. Не хватало только пенсне и длинных волос, чтобы получилось полное сходство с писателем Алексеем Толстым.
Меня вызвали к нему.
— Я слышал, вы были водителем второго класса? — спросил Парский.
— Так точно, — ответил я, догадавшись о чем пойдет речь.
— Работали в Москве?
— Да.
— Хорошо. Будете возить меня.
— Слушаюсь! — выпалил я, не веря своим ушам.
Так я снова очутился в городе и стал-шофером начальника отряда. Но вскоре понял, что лучше бы мне быть подальше от него! Лучше бы снова нести нелегкую службу, карабкаться по скалам и дышать разреженным воздухом. Каждое утро, ровно в восемь пятьдесят я должен был подавать машину к дому, в котором жил полковник. Он появлялся из подъезда тотчас, секунда в секунду. Садился, и новенькая "Волга" кренилась под ним, как тарантас. Я трогал. Он не произносил пи слова до самых ворот отряда. Величественно смотрел вперед, словно сидел на троне. А, бывало, мой деятель искусств непременно положит мне на колено руку и спросит:
— Ну, как, Сашенька, жизнь?
И болтает всю дорогу. А шоферу, известное дело, нет ничего противнее, чем возить молчаливого пассажира. Не знаешь, что он думает о тебе, как относится. Только вылезая из машины, полковник говорил мне:
— Подадите к двенадцати ноль-ноль.
Или к какому-нибудь другому "ноль-ноль", смотря по тому, какие были у него дела. Случались и внезапные вызовы, потому что граница есть граница. И я никогда не знал, когда понадоблюсь, и должен был всегда торчать на месте, т. е. в дежурке автовзвода, у телефона. Даже по субботам и воскресеньям, когда выберешься в клуб на кинокартину, того и жди, что крикнет посыльный:
— Рядовой Струмилин, ка выход!
Полковник не ездил ни на охоту, ни на рыбалку, да вряд ли он и занимался этим: что-то не было на него похоже. Он не разрешал ездить в машине своей жене и вообще я никогда не видел никого из его семьи. Я ни разу не бывал у него на квартире, не видел, как он живет, что он делает дома.
Зато мы много изъездили с ним пограничных дорог, бывали на многих заставах. Я видел, как люди замолкали и подтягивались в его присутствии, как быстро выполняли любое его приказание, хотя он ни разу не повышал голоса, не "распекал" их и не пугал никакими карами. Конечно же, это по его указанию нас вели по границе, от заставы к заставе, обрекая на тяжести и лишения, и никто не осмелился возразить ему.
Однажды мы возвращались в отряд вместе с лейтенантом Бабочкиным, помощником начальника политотдела по комсомолу. Лейтенанта этого я знал по его выступлениям в автовзводе. Оратор он был грандиозный, и голову его вечно обуревали новые идеи и начинания. То задумает провести с. комсомольцами вечер: "Если тебе комсомолец имя, имя крепи делами своими"; то устроит обсуждение нового кинофильма; то выступит с беседой: "Существует ли снежный человек?". В общем выдумщик он был отменный, и все солдаты любили его, хотя и посмеивались над его говорливостью и какой-то детской восторженностью. Да и на вид он был вроде барышни: красивый, стройный, с румяным липом, длинными ресницами и черными бровями вразлет. В глазах у него всегда светилось этакое любопытство, удивление, будто он все вокруг себя видел впервые.
Мы ехали по горной дороге, рядом с речкой. Вершины и склоны гор сверкали в снегах, а дорога была черной, мокрой, и колеса рассекали на ней лужи с таким треском, будто разрывали кусок холста.