— Хорошо, скажу, — охотно согласилась Марина. — Я плакала, когда с вами оказалась, а потом радовалась, — она нежно поцеловала его.
И тут Мамута внезапно вспомнил все, что между ними было! Ему сделалось еще совестнее, пошел на кухню, выпил холодной воды, но та согрелась за ночь, хоть на дворе ударил морозец. Мамута постоял у окна, стекла которого разрисовал мороз, прислушался — из соседней комнаты слышался мощный дружный храп. Голова закружилась, потянуло на тошноту. Мамута нащупал бутылку водки, дрожащей рукой налил рюмку, опрокинул через силу, закинул в рот ломтик огурца — и с облегчением вздохнул. «Ну во, кажется, душу привязал. Сразу полегчало. А как забыть о том, что произошло? Боже, Боже, до чего дожили! До чего докатились!»
Но какой-то другой голос, словно второй человек, который сидел в нем где-то внутри, принялся успокаивать: чего ты переживаешь? Чего на Юзю бочки катишь? Приехала к тебе в зону. Бросила столицу. Квартиру с теплым клозетом. А тут свиней кормит, ходит в замызганной фуфайке. Носит воду, дрова, печь топит, есть готовит. Вкусные драники печет тебе, старому хрычу…
Тихо скрипнула дверь, вошла одетая Марина.
— Ну как вы, Евдокимович?
— Малость оклемался. Не умею похмеляться. Но пришлось. Может, выпьешь каплю?
— Не могу. Шампанское допили. А водки не хочу. Воды попью.
— Во, компот грушевый, — Мамута налил ей и себе компота.
Марина жадно осушила чашку, надела пальто.
— Гляну, что на дворе творится.
Ее не было долго. Мамута уже встревожился, оделся, взял фонарик, осветил циферблат ходиков — стрелки показывали половину седьмого. Вошла Марина. Спросила, который час.
— Ну, так уже утро. А на дворе так хорошо! Тихо, свежо. Морозец ударил изрядный. И снега подкинуло. Загляденье!
Мамута обрадовался, что у Марины улучшилось настроение. Вспомнил, что вчера договорились старый Новый год встречать у Бравусовых. «Там уже буду держать все под контролем. Чтобы до еткого свинства не допуститься», — подумал старый учитель. Но какой-то другой человек будто шептал на ухо: «А чего ты, старый хрыч, упираешься? Бога боишься? Так Аллах разрешает своим верующим иметь четыре жены. А султаны, богатеи содержат целые гаремы. И совесть их не мучает». «Но я ж не мусульманин, — защищался от греха Мамута. — Православным такое нельзя». «Так ты же атеист! Сколько докладов, лекций прочитал против Бога!»
Усилием воли Мамута отогнал прочь грешные мысли, тихо сказал:
— Иди отдохни, Марина. Не будем их будить.
Эти слова, сказанные им самим, сильно поразили его: он боится разбудить свою законную жену, пускай себе и вторую, жену, которая спит с другим мужчиной! Что творится на свете! Но внутренний голос не сдавался: а те, что занимаются свингерством, — или как это называется? — живут не в зоне, а в столичных, культурных городах. Нет, не только Чернобыль тут виноват.
— Говоришь, загляденье на дворе? Пойду и я. А ты приляг, поспи. Хозяйством заниматься еще рано.
Мамута потопал по двору. Свежий снег мягко скрипел под ногами. Месяц будто на глазах худел, истончался, светлел. А звезды, крупные, мерцающие, будто обрадованные, что месяц мало мешает им, усыпали высокий небесный купол. Мамута походил по улице. Нигде не было ни души, нигде не светился ни единый огонек.
Великая тишь царила над Прибеседьем. Но эта тишь не радовала, в ней недоставало звуков живой жизни.
Походив, подышав свежим воздухом, Мамута вдруг почувствовал сильное желание заснуть, аж рот разрывала зевота. Марина затихла на диване, а он опрокинулся на кровать и будто провалился в темную бездну — заснул как пшеницу продавши.
Проснулся Мамута, когда в окна светило низкое яркое солнце. Подошла Юзя, одетая, аккуратно причесанная, даже глаза подвела слегка, чего раньше в деревне не делала.
— Ну, как ты себя чувствуешь? Крепко ты спал. Конечно, после чужой бабы. Помоложе, — Юзины глаза проказливо глянули на него, но во взгляде были и настороженность: что скажет муж-моралист?
— Что мне уже помоложе? Ничего у нас не было. Не получилось. Она стеснительная, и я такой же. Да еще и старый.
— И у нас то же самое. Ты не обижайся. Ну, пошутили под Новый год. Да и все. А свое — оно и есть свое. Близкое, родное, привычное.
О, как хотелось Петру Евдокимовичу поверить жене!
XX
Андрей Сахута приехал в Минск в половине двенадцатого ночи. С легким чемоданчиком вышел на привокзальную площадь. Поразило яркое освещение домов, множество машин, длинный хвост очереди на такси. Бросился в глаза огромный плакат над фасадом дома напротив вокзала: бородатый Дед Мороз и буквы: «З Новым годам, Беларусь!» Мелькнула мысль: обкома нет, а наглядная агитация есть, да на родном языке, чтобы любой приезжий почувствовал, что приехал не лишь бы куда, а в столицу независимого государства Беларусь.