— Я понимаю, тут не место для воспоминаний. Есть просьба… Можно ли выписать у вас дров? Вы, может, слышали про мое горе? Теперь вот самой и о дровах надо заботиться. Поблизости от райцентра все повырубали.
Андрей выразил ей соболезнования. Зинкевич тем временем крикнул от дверей, что ждет на улице. Они с Полиной отошли в сторону. Андрей коротко рассказал про свою семью, Полина немного о себе. Договорились, что завтра или послезавтра она приедет с сыном в лесничество.
Он снова набрал номер квартиры. В трубке слышались занудливые короткие гудки. Тогда позвонил Петру Моховикову. Тот был дома. Обрадовался другу. Еще больше обрадовался, когда услышал, что Андрей может привезти паркет.
— Сейчас посоветуюсь с женой. Обмерим квартиру. Я позвоню. Скажи номер…
На этом попрощались, хоть обоим хотелось поговорить, поскольку событий в их жизни произошло немало.
Наконец дозвонился домой. Сквозь шум и треск чуть узнал голос Ады. Может, потому, что плохо было слышно, голос жены показался чужим, холодным. Расспросил про детей, про домашние дела. Похвастался, что получил зарплату, новую форму.
— Ну во, дали какую-то копейку. Форму рядового лесничего в зоне. Умные люди бегут оттуда. А ты бросился, как Савка в омут головой. И дети против. Не одобряют твой поступок.
— Еще бы! Ты настраиваешь их. Не торопись делать выводы. Пойми, что больше я не мог сидеть сложа руки.
— Я не тороплюсь. А вот ты поторопился. Петро хотел порекомендовать тебя на свое место. Главным редактором научно-популярных передач. Ты бы справился. И начальство телевизионное тебя знает. А то наломал дров. Ты там. Я — тут. Что это за жизнь?
— Это все временно. А телевидение — не мой хлеб. Я не журналист по образованию. Не горюй. Все утрясется, — пробовал утешить жену. — Может, через неделю приеду, тогда все обсудим. Всем привет! Целую! — и положил трубку.
Сидел за столом, почувствовал снова тяжесть в затылке — поднимается давление, а так хорошо чувствовал себя час назад. Ему совсем не хотелось ехать в город. Открылась входная дверь. Кто-то затопал в коридоре. Андрей вышел из кабинета — перед ним стоял помощник Виктор. В пиджаке внакидку, в галошах на босу ногу.
— Ну, дозвонились? А то картошка уже готова. Остынет. И форму ж замочить надо. — Похоже, Виктор заметил не слишком веселое лицо шефа, потому добавил: — От, чтоб ваша жена увидела вас в новой форме. Она б все бросила и помчалась за вами на край света.
— Дорогой мой, не так все просто. Без женщин так же тяжело, как и с ними. Сказал это давно мудрец Сенека. И это действительно так.
Они опрокинули по рюмке местной ржанушки-веселушки за новую форму и первую зарплату. Закусили салом с луком, поджаренной на электроплитке картошкой с солеными огурцами. Здоровая натуральная пища. Так думал Сахута, со смаком жевал сало, хрустел луком, и ему не хотелось никаких жениных лакомств.
Спал Андрей крепко. Ему ничего не снилось. Проснулся, когда в комнате было еще темно, сладко потянулся, увидел в полумраке блестящие пуговицы кителя, висевшего на плечиках на гвозде, поскольку шкафа в комнате не было. Подумал о Полине, может, она сегодня приедет. И ощутил небывалый прилив сил. Какое-то первородное желание жить вопреки Чернобылю, распаду партии, раздраю экономическому. И его жизненный узел показался не таким уж запутанным, а положение совсем не безнадежным.
Но в тот день встреча с Полиной не состоялась. Зато неожиданно в лесничество притрюхал на велосипеде земляк Иван Сыродоев. Жил он теперь в Белой Горе. Переселился туда сразу после Чернобыля, поскольку и работал тогда председателем сельсовета. Года три занимал это кресло и после пенсии. Сахута как раз спустился с крыльца — собирался идти на пилораму, посмотреть, что там делается. Сыродоев бросился к нему с объятиями.
— Скажу по правде, Андрей Матвеевич, когда услышал… Ну, что вы сюда вернулись, не поверил своим ушам. А теперь во вижу вас своими глазами. Форма вам к лицу, Матвеевич. Некогда у меня была похожая. Финагентовская. Только малость темнее. А вы молодо выглядите, Матвеевич. Еще жить да жить.
— Помню вас, Иван Егорович, в форменной шинели. Зима. Сугробы через дорогу. А вы в шинели и резиновых сапогах. С военной сумкой…
— Было такое, — скупо улыбнулся Сыродоев, будто стеснялся показать желтоватые редкие съеденные за немалый уже век зубы. — А я помню тебя мальцом. На коньках. Я ж привез те коньки аж из Германии.
— За коньки, дядя Иван, я вам всегда благодарен. Таких ни у кого не было. Помню, Беседь зимой разлилась. А потом замерзла. От деревни до леса лед блестит, как зеркало. Ох, и полетал я тогда на коньках!