Зарябило в глазах.
Перевожу взгляд на Полину. Испуг и тревога у нее на лице. Опять смотрю в сторону противоположной стены. И только теперь замечаю большое трюмо, а в нем — мое отражение.
— Прощай, Полина, навсегда!
И, уже в дверях, дрогнувший голос толкнул в сердце:
— Подожди, Сеня!.. Вернись…
Я послушался.
На мою грудь падает темно-русая головка. Отчаяние, скорбь, признание, жалобы на безотрадное одиночество вырываются вместе с рыданиями. Мне всегда больно смотреть на женские слезы: в них есть что-то детское, беспомощное. Я клянусь, утешаю, целую милое лицо, соленое, как море…
Долго бушевал шквал душевного надрыва. Стало тихо. Ясным небом засияла душа.
Передо мною, как два маяка с синими огнями, мерцают глаза. В них — призыв земли, в них — радость солнца.
Целый день льет дождь. Поэтому матросы никуда не уходят с базы. На «Амуре» стоит гул человеческих голосов и музыки.
Я туго начинил себя патриотическими сведениями о войне и передаю газету Зобову.
— Может, заглянешь?
— Зачем?
— О войне здорово пишут.
— Нет, спасибо. Об этой человеческой глупости я почитаю потом, когда умные и добросовестные люди напишут серьезные книги.
Зобов сидит на рундуках и усердно занимается починкой своих старых штанов.
Меня все больше и больше интригует этот несуразный с виду человек. Я знаю почти всю команду, знаю, откуда каждый явился сюда, кто женат, кто холост, — все знаю. Но кто такой Зобов? У него широкие ладони, толстые пальцы, в заросших шрамах, с избитыми кривыми ногтями. Словом, у него руки, испытанные в физической работе. Это наводит на некоторые догадки и — только. Прошлое его — темно. В настоящем — недовольный человек, который все подвергает злой критике. Сейчас он рекомендует мне мир с очень плохой стороны. Всюду очень мало добра и очень много зла. Для него красота природы, что приводит меня в восторг, — только декорация. За нею он видит разбой, душегубство. И люди, поднявшиеся в своих знаниях до величайших высот, занимаются тем же разбоем, что и животные, — рвут и гложут друг друга.
— А ты? — спрашиваю я.
— И я! — мрачно восклицает Зобов. — Потому что я тоже живу на грешной земле. И мне некуда деться. Если бы можно переселиться на одну из планет, я охотно бы это сделал…
Против нас под звуки гармошки матросы танцуют краковяк. Зобов смотрит на них и на других матросов и хмурит большой лоб. Потом опускает свою отяжелевшую голову, думает.
— Эх, сколько в людях дури! — снова заговаривает Зобов.
— А именно? — спрашиваю я.
— Посмотри вон на Мазурина.
Мазурин — наш рулевой. Он стоит недалеко от нас, переодетый в новую форменку, и не знает, куда приколоть на груди Георгиевский крест.
— Не вижу тут никакой дури.
— А сейчас узнаем.
Зобов подзывает Мазурина и спрашивает его:
— Ты имеешь еще один крест, не Георгиевский, а другой?
Мазурин не понимает и таращит глаза.
— Ну, что дали тебе при крещении?
— Ношу, а что?
Зобов злорадствует:
— Так. Значит, на одной и той же груди у тебя два креста: на одном изображен распятый Христос, а на другом — Георгий Победоносец. Скажи теперь — во имя чего ты носишь первый крест и во имя чего второй?
— Блажной ты — и больше ничего! — бросает Мазурин и уходит.
— Ну и беспроволочный! — восторгается один матрос, глядя на Зобова. — Выходит, значит, что один крест дают человеку, чтобы не проливал людскую кровь, а другой за то, что пролил кровь. Здорово загнул!
— Ну, что ты скажешь на это? — обращается ко мне Зобов.
Говорить мне нечего, и я молчу.
Мысли Зобова пристают к моему мозгу, как репей к овечьей шкуре, и не дают покою.
Я, точно паровой котел, доведен до точки кипения. В душе, как воды в Бискайском заливе, бушуют вихри чувств. Начинаю яростные атаки, бурный натиск на Полину. Но она проявляет упорное сопротивление.
— А потом что?
Когда она задает этот вопрос, у нее трагически заостряется лицо.
— Что потом? Жизнь покажет путь…
— А если случится?..
Краскою стыда, словно малиновым соком, наливается ее лицо.
— Будем вместе радоваться новому человеку.
— Хорошо ты, Сеня, поешь, но только… Уж лучше по закону, как и все добрые люди делают…
— При чем тут добрые? Венцы и на мерзавцев можно надеть!
Она хотела что-то возразить, но я перебиваю ее и начинаю злобно издеваться: