Думается, что вопрос этот, заданный Бахметьевым самому себе, риторический. К этому моменту изменилась система ценностей, Бахметьев осознал, что «свой» для него — это тот, кто сражается за новую Россию, а не сверстник по выпуску.
Закончить разговор о С. Колбасьеве и его «Реке» хотелось бы высказыванием Н. Тихонова: «О Советском флоте написано много книг. Но книг о гражданской войне на флоте не так уж много. Да еще книг, написанных знатоком этого дела, военным боевым командиром. А между тем к первым годам советской власти, к годам гражданской войны будет всегда направлено внимание молодых поколений, которые хотят знать, как же выглядела жизнь в то, уже далекое время, какие были люди, как жили, как сражались, как побеждали во имя Революции» [2]. Слова эти удивительно точно характеризуют и идею всего сборника: начало глазами очевидцев.
Очевидно, что в «художественной энциклопедии черноморских берегов», в которой К. Паустовский (1892–1968), по словам В. Шкловского, «заново показал нам Черное море — то Черное море, которое, удивило грека Страбона, а мы засмотрели, не увидев!», — повести «Черное море» — не могли не найти отражение события двух русских революций и гражданской войны. Включение в сборник главы из «Черного моря» позволяет проследить путь, который прошел дореволюционный Черноморский флот. Путь от трагического героизма лейтенанта Шмидта до величественного в своей воплощенной дисциплинированности и повиновении революционному долгу самоубийства Черноморского флота. «Трудно понять не моряку величайшую трагедию и мужество моряков, потопивших родные корабли во имя революционного долга», — напишет К. Паустовский в одном из фрагментов своего «Черного моря». На фоне этого особенно нелепо выглядит гибель монитора «Русалка», изображенная в главе «Горох в трюме»: «Здесь смешалось все — трусость, глупость начальников, безалаберщина и тупое равнодушие к живому делу и людям».
Несомненно, что без изображения восстания на «Очакове», без обращения к беспримерному самопожертвованию Черноморского флота неполной была бы картина того, как начинался Советский Военно-Морской Флот, как делал он первые шаги к своему величию и славе.
Четыре повести. Четыре свидетельства очевидцев, четыре художественных исследования феномена возникновения нашего славного Военно-Морского Флота. Четыре полотна, на переднем плане которого — люди, шагнувшие в новую эпоху, в новую жизнь…
А. С. Новиков-Прибой
Подводники
Наша подводная лодка — маленькая, чуть заметная струнка в грохочущем концерте войны. Сейчас она стоит в гавани, отдыхает. Пожалуй, я по-своему люблю ее. Разве во время походов мы не спасались на ней при самых рискованных положениях? Но при первой же возможности я стараюсь уйти от нее: для измученного сердца нужна ласка. А это я могу найти только здесь, на пустынном берегу моря.
Теплый ветерок забирается за просторный ворот моего матросского костюма и щекочет тело. Я лежу на отшлифованной гальке и улыбаюсь редким облакам, солнцу, морю. У ног воркуют волны. О чем? Разве я знаю? Может, о том, как спорили с буйными ветрами, как жарко под экватором, как вольно им живется на просторе. Над городом, что разбрелся по широкому плоскогорью, с редкой зеленью, мутно от чада и пыли. А здесь светло и радостно. И в моей душе — ясное утро тропических морей.
Осиротел я очень рано. Восьмилетним мальчиком попал в большой портовый город. Никого из своих. Только один дядя, содержатель маленькой лавчонки. Я помогаю ему торговать дрянной колбасой и «собачьей радостью»: рубцами, печенками, легкими.
Наша квартира — на окраине города. Здесь ютится нищета, оборванная, чахлая, изглоданная нуждою. А на главных улицах богатство и роскошь. Магазины — чего только в них нет! Разбегаются детские глаза, кружится голова.
Но больше всего меня занимало море. Эх, и размахнулось же оно! Куда ни глянь — все вода. Иногда она затягивается синим атласом. Солнце огневыми ладонями разглаживает морщины, вышивает золотые узоры. Нельзя оторвать глаз. Душа становится прозрачной, как этот голубой простор. Потом откуда-то прилетит ветер. В его привычке есть что-то мальчишеское. Он любит поиграть, выкинуть ту или другую каверзу. Нагонит столько туч, что залепит ими все небо, и начинает биться невидимыми крыльями о поверхность моря. Золотые узоры исчезают. Все смято, встрепано. Поднимается гул и рев, Я тогда смотрю на море с боязливым любопытством. Бездны его выворачиваются наизнанку. Горбатые волны кажутся демонами. Это они, лохматые и седые, катаются по взъерошенной воде и громко ржут…
Чего только не придет в детскую голову!
Дядя мой скоро пропился вдребезги. Устроил меня поводырем у слепого музыканта, что жил с нами на одной квартире. Строго наказал:
— Слушай его. Старик он хороший.
А сам переехал в другой город.
Помню — на старике потертый клетчатый костюм, широкополая соломенная шляпа. Лицо у него, как у апостола Павла, что нарисован в нашей церкви. Имя — Влас Власович.
Я вожу его ночью по домам, у которых горят красные фонари. Он играет на скрипке. В его умелых руках скрипка поет на разные голоса, рыдает, смеется, выводит такие трели, что заслушались бы сами жаворонки. В такие моменты я искренно люблю старика. Любят его и накрашенные девицы.
— Влас Власович! Еще что-нибудь! Чувствительный романс…
Слепой музыкант продолжет свою игру, а я с фуражкой в руках обхожу публику.
Каких только мужчин здесь нет! Пожилые, почтенные отцы семейств и безусые юноши, почти мальчики. Одни из них уходят, другие приходят. Торгуются с женщинами, говорят о похабщине со смаком, как о сладких пирогах. Вообще здесь все происходит проще, чем на собачьей свадьбе.
Накрашенные девицы относились ко мне по-разному.
В одном доме с красным фонарем меня очень раздражала Лёля. Это — крупная женщина, полногрудая, с толстыми губами. Голос у нее твердый, как у мужчины. При каждой встрече она всегда мне предлагает:
— Давай, сопляк, полтинник — научу…
Мне обидно до слез. Я с благодарностью смотрю на Грушу, пожилую и потрепанную женщину. Она всегда заступается за меня.
— Бесстыдница! Лахудра! Зачем тебе нужно дите совращать?..
Груша некрасива — слишком большие у нее скулы. Мужчины берут ее редко — только тогда, когда все остальные девицы в расходе. Хозяйка относится к ней враждебно — бездоходная. Но мне она нравится больше всех. У нее хорошая улыбка. Расспрашивает, кто я, откуда, как живу. Часто дарит гостинцы. Я начинаю привыкать к ней. У нас завязывается дружба. Однажды приглашает меня в свой номер. Отказаться не хватило смелости. Иду и со страхом думаю: что теперь будет? Груша запирает за собою дверь своей комнаты. Потом целует меня и плачет:
— Сиротик ты мой несчастный! Ты один, и я одна. Мне тяжело здесь. Надоела эта проклятая жизнь. Я скоро уйду отсюда. Хочешь быть моим сыном? Заживем вместе. Нам будет хорошо…
От ее слов повеяло лаской. Я согласился.
Через несколько дней мы поселяемся в комнате подвального помещения. Жизнь наша налаживается. Правда, Груша продолжает ходить по трактирам и баням, но делает это тайно, чтобы я не мог догадаться. С любовью заботится обо мне, учит грамоте. Называет меня сыном, а я ее — матерью.
Так мы прожили больше года.
Однажды осенью она не явилась домой. Прошли целые сутки. А на вторые меня позвали в больницу. Я шел и дрожал от волнения. А когда увидел ее, бледную и стонущую, жуткий сумрак окутал душу.
Она умирала. На короткое время пришла в сознание, узнала меня.
— Сеня, сынок мой… Меня зарезали… Пропадешь теперь без меня…
Последние слова каленым железом вонзились в сердце.
Через два дня после смерти Груши пришел ко мне в комнату угрюмый дворник. Поглядел кругом и коряво заявил, точно груз сбросил с плеч:
2